Короче, наш глубокочтимый батони Элизбар, по обыкновению, укрылся в своей раковине. «Я не судья этим Кашели!» — объявил с деланой суровостью и строго-настрого наказал супруге не звать даже к телефону, поскольку он намерен допоздна работать. Но работа не задалась: не получалось одной рукой печатать на машинке, другой отмахиваясь от обнаглевшей мошкары; попробовал почитать что-нибудь из своей обширной библиотеки, раскрывал то одну книгу, то другую в надежде наткнуться на что-нибудь успокаивающее или поучительное, но не находил ничего близкого своим мыслям и тревогам…
Он даже к чаю не вышел из комнаты. Лег, не поужинав, и долго боролся с бессонницей, считал от одного до тысячи и обратно, декламировал в уме свои и чужие стихи, каждые пятнадцать минут принимал снотворное… Элисо несколько раз подходила к дверям. «Ты меня звал?» Он даже не счел нужным откликнуться. Но зато твердо решил эмигрировать. Вот именно. Возьмет свою вздорную дочь за руку и просто-напросто увезет подальше… «Так всем будет лучше», — думал он, взволнованный неожиданным и, в сущности, совершенно неприемлемым решением. Но он уже не вполне различал сон и явь… Если решение принято наяву, то лучше бы это был сон, если же во сне — то и наяву он не придумал бы лучшего…
И вот они уже в самолете, вместе с Элисо и Лизико, в точности как в боржомской электричке по дороге в Квишхети, и, к слову сказать, больше походят на дачников, чем на эмигрантов, хотя бы одеждой и содержимым багажа… На Элисо соломенная шляпка с яркой лентой, на коленях летний зонтик. Не забыт и гамак: туго свернутый, он прислонен к двери. Салон самолета полон их вещей, но Элизбара не удивляло ни то, что им дали пронести с собой столько багажа, ни то, что в салоне они одни. По-видимому, самолет предназначен исключительно для эмигрантов, а таковых, кроме них, не оказалось…
На Лизико потертые джинсы, обрезанные у колен, и просторная отцовская рубаха, завязанная на животе. Путешествие с родителями ей явно по душе. Оживленная, она сидит в кресле, с благодарностью взглядывая то на отца, то на мачеху. «Разве я способна на что-нибудь дурное», — говорит все ее существо. Элизбар не стал расспрашивать, что у них стряслось, по какому поводу схватились отец с сыном; он не хотел ставить дочь в неловкое положение и вместо уточнения предпочел выбросить из головы невыясненную историю: так в последнюю минуту выбрасывают из чемодана предмет не первой необходимости, с тем чтобы тот легче закрылся…
«Путешествие еще больше сблизит нас», — думал Элизбар, глядя в иллюминатор. Белые, кипенные облака, точно айсберги, еле заметно плыли навстречу. На одном из них, в точности как во дворе квишхетского дома отдыха, стояли покинувшие этот мир старшие коллеги Элизбара, почтенные Леонти, Пимен, Диомид, Гоброн, Михако… Поодаль, по обыкновению, заложив руки за спину и задиристо вскинув голову, застыл библиотекарь Николоз; казалось, он и здесь охраняет разложенные для просушки книги из своего хранилища, следит, как бы их не загадили куры.
— Ты смотри… Выходит, и Николоз тоже помер, — удивился Элизбар.
— О-ой! Вот Антон-то огорчится! — расстроилась Лизико.
— О живых подумайте. До мертвых ли теперь! Живых пожалейте! — почему-то вспылила Элисо.
Тут к иллюминатору подлетел Ражден Кашели. В маске для подводного плавания, он пускал серебристые пузыри и так греб руками и ногами, словно плыл по-лягушачьи. Одной рукой дотронувшись до самолета, другой затенил глаза и заглянул в иллюминатор. Взгляды их встретились. Затем Ражден деловито расстегнул ремень, спустил штаны, развернулся в воздухе и уткнулся голым задом в иллюминатор. Элизбар оторопел. Не сообразил, как быть; узнать свояка или сделать вид, что ничего не замечает.
— Не обращайте внимания… Обыкновенный мираж для развлечения туристов, — по-грузински сказала стюардесса. Она держала в руках поднос для напитков, но на подносе почему-то лежала мертвая белка с выбитым глазом…
— Вы грузинка? — удивился Элизбар.
— Была. Теперь немка. Уже третий год, — вежливо ответила стюардесса. Вообще-то я предпочла бы Канаду, но не смогла отказаться от работы, оживленно продолжала она. — Хорошая работа, полная неожиданностей. С детства обожала экскурсии и еще — подглядывать через замочную скважину… — Она лукаво сощурила глазки.
— Большое спасибо, — проговорил Элизбар, хотя и сам не понял, за что благодарит.
— А это ваш гид. — Стюардесса указала рукой за спину.
Элизбар проследил за рукой и увидел лопоухого Григола: выряженный в цирковую униформу, тот как-то криво усмехался.
— Все готово, дядя Элизбар, турнир начнется в четыре часа, — сообщил он.
— Но ведь назначали на три! — возмутился Элизбар. — Что за безобразие! Разве можно менять время без предупреждения…
— Потому-то лучше всего сидеть дома… — Элисо сняла с головы соломенную шляпку и обмахивалась ею вместо веера, лицо ее раскраснелось.
— Какая разница… Для меня все равно все кончено, — сказала Лизико.
— Могла бы рассказать наконец отцу, что у вас там было в Квишхети, прикрикнула на нее Элисо.
Элизбар испугался, как бы дочь и в самом деле чего не рассказала, и поспешил разрядить вдруг сгустившееся напряжение.
— Сейчас не время… Здесь никого не интересуют наши семейные неурядицы! — не без пафоса воскликнул он.
— Ты во всем виноват, — сказала Элисо.
Но тут самолет ухнул в воздушную яму и дрожащий солнечный зайчик перепрыгнул с одного кресла на другое, чтобы тут же вернуться назад. Откуда-то потянуло чистым прохладным воздухом, и Лизико, словно очнувшись, бросилась на защиту отца.
— А как же твои лекции о величии любви! О ее силе и неуправляемости?! запальчиво крикнула она. — «Это от тебя не зависит…», «Ты или уступаешь или не уступаешь…» — передразнила, имитируя голос и тон. — Ты права. Оо, как ты оказалась права! Сверх меры! Признаю. Но уступаешь или нет, в обоих случаях гибнешь. Потому что другого пути нет: ведь ты только игрушка, кукла, и ничего больше…
Самолет опять ухнул в воздушную яму и в следующее мгновение, обернувшись поездом, вырвался из туннеля, весь пропахший сыростью и запахом шпал. По радио невнятно объявили следующую станцию. Двери вагона захлопали. Вокзал оказался перекрыт стеклянной крышей. По крыше медленно проплыла тень птицы — то ли вороны, то ли голубя. «Цуца Одишари приглашает нас на грузинский ужин.
Пойдем?» — спросил Элизбар. «Мы приехали сюда не для того, чтобы ублажать себя грузинскими блюдами и грузинскими песнями», — сказала Элисо. «Я только однажды слушала Цуцу Одишари по радио, и мне не понравилось. Но от ужина, будь то грузинский или немецкий, определенно, не откажусь», — сказала Лизико наперекор Элисо. А поезд все мчался… Они переходили из поезда в поезд, из вагона в вагон, но повсюду купе и проходы были забиты их багажом: сумки, гамак, потертые чемоданы… «Избегайте последнего вагона, там опасно», — предупреждал откуда-то голос Цуцы Одишари. Самой ее не было видно, хотя они все время ждали ее появления и в глубине души с ней связывали все свои надежды. Но разве не разумнее было бы отцепить все последние вагоны, раз именно к ним питали пристрастие воры и террористы?! Элизбару не терпелось высказать кому-либо из представителей местной власти столь практичное соображение, могущее одним махом искоренить бандитизм, он только опасался, как бы оно не вылетело из головы. «Короче, вы обе половозрелые, взрослые дамы, в моих советах не нуждаетесь, а о себе я как-нибудь позабочусь», — говорил он своим женщинам. «Позаботишься, как же! — смеялась Лизико, — Без языка ты беспомощен, как слепой Эдип, и без меня тебе здесь шагу не ступить!» — «Как ты говоришь с отцом! — сердилась Элисо. — Что ты себе позволяешь!» Ее раздражало все, что говорила Лизико. «А ты не вмешивайся! — грубо огрызнулась Лизико. — Прошу тебя». — «Как отец он, разумеется, принадлежит только тебе, но как писатель он настолько же мой…» Элисо готова была расплакаться. «Я не запрещаю тебе читать книги моего отца… — Лизико была беспощадна. — Я только прошу не вмешиваться в разговор отца с дочерью». — «Ах, Лизет, до чего же вы бессердечные — нынешняя молодежь. Ни за что можете пожертвовать человеком. Это нехорошо», — поучал Элизбар дочь, стоя посредине обсаженного тенистыми липами двора. Все трое восторженно разглядывали предназначенный для них особняк, скорее всего, построенный богатым капиталистом для своей возлюбленной на исходе минувшего столетия. Особняк стоял на холме, неподалеку от озера, точнее, на берегу реки, которая влачила на себе округлое озеро, как улитка раковину. У озера играл духовой оркестр. Со стороны лодочной станции доносились какие-то объявления по радио, скорее всего, предназначенные любителям прогулок по озеру. В небе, закручиваясь серым смерчем, клубилась гигантская комариная туча, то сдвигаясь к городу, то словно ввинчиваясь в озеро. Лопоухий Григол на пару с водителем выгружал из машины багаж. «А гамак?! Где гамак?!» волновался Элизбар. «Все в порядке, хозяин», — успокоил его лопоухий Григол.
