С минуту Нико сидит не двигаясь. Пока он выслушивал Пози, его красивое лицо помрачнело и исказилось, и сейчас на нем застыл гнев. Но, не в силах выдержать властного взгляда Пози, он не спеша поднимается и идет к выходу.
— Спасибо. — Пози опять сама любезность. — Ну что, Фредди, милый, пойдем.
Пози ведет Фреда по коридору, между двумя рядами предков — мясистых самодовольных физиономий в пышных завитых париках. Они смотрят из-под самого потолка, нависают над головами.
— Какой же он все-таки зануда, этот Нико, — говорит Пози. — Несет всякий вздор о политике, а я не желаю, чтобы он приставал к бедному Джимбо с этими глупостями, тем более за завтраком. Ты же знаешь, какие они вспыльчивые, эти южане. — Пози открывает дверь на заднюю лестницу, с улыбкой приглашая Фреда в общество северян, которые не отличаются вспыльчивостью и не несут глупостей. — Если завтра утром увидишь, что он пытается проскользнуть наверх, будь умницей, не пускай его, пожалуйста.
— Постараюсь, — неохотно соглашается Фред.
— Я знала, что на тебя можно положиться.
Пози останавливается у подножия лестницы, улыбается из-под золотой гривы. Волосы ее кажутся чересчур густыми, слишком безупречно завитыми, почти как парик; быть может, под всем этим великолепием у Пози Биллингс лысина или короткий ежик, совсем как у ее предков под пудреными париками.
— Сюда. — Пози распахивает дверь, впуская в дом холодный порыв ночного ветра. — И дальше по дорожке к пруду — мы туда ходили днем, помнишь?
— Кажется, да.
— Молодчина. — Эдвин верно подметил, что в повадках Пози есть что-то властное, почти армейское. — Вот фонарик, но он тебе вряд ли понадобится, еще светло. Сарай для лодок вон там — сразу за теми высокими соснами. Вот и дождик кончился, и небо прояснилось. Какой чудный вечер! Ну что ж, вперед!
Фред идет по дорожке прочь от дома. Ему вечер вовсе не кажется чудным. Гравий в круге света у него под ногами — мокрый и скользкий; если посветить фонариком вверх, то по обеим сторонам дорожки видны двухсотлетние фигурные деревья, темные и влажные. Причудливые кроны в виде голубей, павлинов, сов и урн кажутся уродливыми, почти зловещими. В небе застыла кривобокая изжелта-белая луна с тусклым маслянистым кольцом вокруг, будто плохо прожаренная яичница. Зато света достаточно, чтобы за соснами разглядеть сарай для лодок — каменный покосившийся домишко с низко нависшей крышей, у порога которого плещется темно-синяя, как чернила, вода.
— Кто? — Уильям осторожно приотворяет дверь. На нем все те же мешковатые спортивные трусы и клетчатые гольфы, в которых он изображал сорванца-школьника, а на плечах — жесткое мохнатое коричневое одеяло, тоже сослужившее службу в игре, в качестве коровьего крупа. Вид у Уильяма побитый и виноватый, точно у старого помешанного бродяги, которого поймали на задворках богатого поместья. — Вам чего?
— Я принес ваши вещи. — Фред решает для себя, что если когда-нибудь, боже сохрани, его угораздит связаться с замужней женщиной, ноги его не будет у нее в доме. Не потому, что неудобно или стыдно, а потому что противно.
— Ах да. Спасибо. — Уильям открывает дверь ровно настолько, чтобы протиснулся саквояж. Он не приглашает Фреда зайти, да Фред и не согласился бы.
— Ну, до свидания. — Фред поворачивает назад.
С берега пруда дом Пози кажется уродливо высоким — может быть, из-за того, что стоит он на вершине холма среди кустарников, да еще из-за света луны, похожей на яичницу-глазунью. Фред не спеша идет по дорожке мимо гигантских деревьев-птиц и деревьев-урн и вдруг понимает, что возвращаться в дом ему вовсе не хочется. Лучше дойти до ближайшей деревни и там попроситься на ночлег (например, в трактире?), а утром первым же поездом или автобусом уехать в Лондон.
Но так, понятное дело, нельзя — это глупо и невежливо, да и Розмари не бросишь. Нельзя же оставить ее здесь с парой кривляк-извращенцев и властной женой-изменщицей, у которой прическа как парик. Господи, а ведь еще час назад все здесь казалось таким прекрасным!
Снова Генри Джеймс, думает Фред. Фразы, сюжет — все как у Джеймса, только в романах великосветские скандалы и тайны изображены красивее, у людей больше достоинства. Может быть, потому, что описаны события столетней давности, а может быть, изящная проза Джеймса скрывает грубость происходящего. Может быть, и у Джеймса ничуть не лучше…
В конце концов, чем Розмари не классическая джеймсовская героиня — прекрасная, возвышенная, утонченная, безрассудная? Она считает Пози и Эдвина своими лучшими друзьями; благородство не позволяет ей увидеть их такими, какие они есть, она так беспечна, так доверчива. Ей нужны новые друзья, лучше прежних — лучше во всех смыслах, — друзья, которые оградят ее от безобразий вроде сегодняшнего…
Может быть, потому-то он и здесь. Надежный молодой защитник из-за океана. Такого, как он, мог бы придумать сам Джеймс. Второй раз за день Фред чувствует, будто попал в роман, — и вновь голова у него идет кругом от радости. Он громко смеется и бросается через темные кусты к дому.
Черт летел на север дальний,
А в зубах держал [мисс Майнер].
Как увидел, что за дура, —
Бросил в школу с верхотуры.
Английская дразнилка
Винни Майнер сидит на скамейке во дворе начальной школы в Кэмден-таун и смотрит на стайку девчонок, которые прыгают через скакалку. Ветреный апрельский день; грязно-белые облака проплывают по небу, словно мыльная пена, и на страницах записной книжки Винни играют тени. В этой и еще нескольких школах Винни уже насобирала толстую папку стихотворений, однако ее, как современного исследователя, интересуют не только сами стихи, но и кто, как, зачем и в какой обстановке их рассказывает. Сегодня Винни не услышала почти ничего нового, но все равно довольна. Она побеседовала с одним классом, собрала материал в нем и еще в двух других — в основном у десяти-одиннадцатилетних школьников. Они ее самые лучшие помощники: дети помладше знают не так много стихов, а ребята постарше начинают их забывать из-за вредного влияния массовой культуры и оттого, что взрослеют.
В целом рабочая гипотеза Винни о различиях между британским и американским детским фольклором подтвердилась. Британские тексты древнее, некоторые из них можно отнести к Средневековью или даже к англосаксонскому периоду; кроме того, они более литературны. Американская поэзия моложе, грубее, в ней меньше лирики.
Более глубокое изучение еще впереди, но уже сейчас видно, что в фольклоре обеих стран часто звучит тема насилия. Для Винни, как и для любого опытного исследователя, в этом нет ничего удивительного, поскольку она никогда не считала детей особенно добрыми или нежными.
Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы,
Полли прыгала, скакала.
Мимо поезд проезжал,
Полли косточки сломал.
Полли больно и смешно,
Машинисту все равно.
Раз, два, три, четыре, пять —
Будем косточки считать…
Песенка продолжается, повторяются куплеты; вертится веревочка, и кажется, что в воздухе застыл прозрачный волшебный шар. Внутри шара прыгает девочка — длинные волосы треплет ветер, серая школьная юбка в складку высоко задралась, из-под нее торчат тоненькие ножки в серых шерстяных чулках. Лицо сосредоточенное, уверенное, радостное. Те же чувства написаны на лице у другой девочки, которая ждет своей очереди и уже подпрыгивает под топот башмачков по мокрому асфальту. Винни смотрит, и самое сильное чувство у нее — с ним не сравнятся ни профессиональный интерес, ни холод, когда солнце прячется за тучу, — это зависть.
Почему-то все считают, что Винни, как видный исследователь детской литературы, непременно должна любить детей, а то, что она бездетна, — для нее большое несчастье. Чтобы не портить ни с кем отношения, Винни не пытается никого переубедить. На самом же деле детей она вовсе не любит. В глубине души она считает, что почти все нынешние дети, особенно в Америке, не в меру напористы, жестоки, шумны, ничем не интересуются, что они пресыщенны и невежественны, потому что слишком много сидят у телевизора, общаются с няньками, смотрят рекламу и играют в электронные игры. Винни нужны не дети, а детство, мечта ее — не стать матерью, а вернуться в свои самые лучшие годы.
Не секрет, что многие ученые-коллеги Винни, да и некоторые детские писатели, на деле равнодушны к детям. Как она часто отмечала в своих лекциях, у многих из классиков детской литературы было безоблачное детство, которое окончилось внезапно, а то и трагически. Кэрролл, Макдональд, Киплинг, Бернетт, Несбит, Грэм, Толкиен — список можно продолжить. И зачастую итог — неизбывная тоска. Тоска не по детям, а по утраченному детству.
Винни в детстве тоже была безоблачно счастлива. Родилась она в хорошей, благополучной, любящей семье, первые одиннадцать лет прожила в небольшом городке, среди живописной природы. Винни не страдала ни от того, что некрасива, ни из-за маленького роста — все дети маленькие. Девочка она была живая, смышленая, сверстники ее любили. Из-за маленького роста ей нелегко давались подвижные игры, зато ее уважали за самостоятельность, а еще за цепкую память на стихи, загадки, истории и шутки. Ей нравилось все: и школьные занятия, и игры на площадке, и захватывающие странствия по лесам, полям, аллеям и заросшим травой пустырям, и музеи, и походы по магазинам, и пикники, и летние поездки в горы или к морю с родителями. Винни любила читать — по правде говоря, она до сих пор предпочитает детскую классику современной литературе для взрослых. Любила игрушки, песни, игры, дневные субботние сеансы в соседнем кинотеатре, радиопередачи (особенно «Сиротку Энни» и «Тень»). Любила череду праздников, от Нового года, когда она чокалась с родителями бокалом пенистого гоголь-моголя, до Рождества с его красивыми обычаями и сборищем дядюшек, тетушек, двоюродных братьев и сестер.
