— Ты Путина увидел, Вова? — с усмешкой спросил я, подливая коровий нектар в огромную кружку.
— Не, Бог миловал, — протянул он.
— С Зайналловым, поди, пообщался, — уверенно сказал Старостин.
— Ага, было дело, — кивнул Бумажкин, присаживаясь и закуривая. Повисла короткая пауза.
— И как? — не выдержал я. — Чего ты такой загадочный?
— Да не ожидал я от татарина. ей-богу, не ожидал, — произнес он, выпуская дым через ноздри.
— Что же такое могло случиться-то? — вторил мне Вовка.
— А Зайналлов-то — ох, крут мужик. — вновь улыбнулся Бумажкин, почесывая коротко обритую голову с крупными залысинами. — Крут Муса Ибрагимович!
— Муса? Может, сын его, а?
— Да нет. Именно что Муса! Сын-то его приехал, мы с Лехой думали, чтоб заказ оформить. А у него лицо каменное, серое какое-то. И очень мрачное. В общем, видно, что мужик явно не в себе. Так вот, не успел я ничего сказать, а он и спрашивает. Как мне, говорит, от похорон отказаться?
— Что?! — недоверчиво протянули мы хором.
— Государственное захоронение — вот что ветерану нашему предстоит. Представляете?!
— Это как это? Почему? — спрашивали мы, не веря своим ушам.
— Муса Ибрагимович завещание свое на этого правозащитника оформил, можете себе представить?! — выдал Бумажкин, откинувшись в кресле. — Сынок его так прямо и сказал, что квартиру, которая внукам в наследство предназначалась, этому еврею отошла.
— Да ну! — совершенно по-детски восторженно отозвался Старостин, звонко хлопнув себя по ляжке.
— Это точно? — так растерянно переспросил я, словно был внуком татарина.
— Точнее не бывает! И с ходу написал заявление на передачу тела для госзахоронения.
— Вот это номер! — снова воскликнул Старостин, хохотнув. — Ну, дает старик. Вот тебе и похороны по высшему разряду! А Вейсман-то этот каков, а? Это ведь он деда обработал, как пить дать!
— Ас другой стороны посмотреть — ведь Вейсман его поруганные права защищал, а не семейство его. Так что — все логично! Хотя и жестоко, конечно. — заметил я.
— Петрова нам ни хрена не поверит, вот увидите. Такой поворот! Я и сам обалдел, когда услышал, — признался старший санитар. — Но у меня свидетель есть — Леха. Он все слышал. Да и заявление имеется. С печатью, с подписью.
— Да, дела. Не смог Зайналлов-младший с этим смириться! Не смог, бедняга! — покачал головой Старостин.
— Вот почему мент рядом с Вейсманом сидел, — догадался я. — Правозащитник боялся, что татары его убивать начнут, вот мента и прихватил как гаранта законности.
— Да, видать, так все и было. Я вам больше скажу! Ефим Давидович-то нам уже звонил, незадолго до того, как татарин приехал. Сказал, подъедет завтра за копией свидетельства о смерти. Я еще толком не въехал, а он «до свидания» буркнул и трубку положил.
— Ясно, оно ему для наследства нужно, — сказал Вовка. — Ас ментом он, конечно, оплошал. Ему теперь взвод ОМОНа нужен. Сдается мне, татары этого так не оставят.
— Ладно, это уже не наше дело. Пойду заяву на госзахоронение Петровой отнесу. Пусть оформляет, — поднялся Бумажкин, бычкуя в пепельнице недокуренную сигарету.
Через полчаса мы втроем стояли перед гудящей махиной холодильника. Перед нами на подъемнике лежал Муса Ибрагимович Зайналлов, ветеран Второй мировой. Старческая худоба, заострившая и вытянувшая черты его тела, сделала бывшего бойца Красной Армии похожим на большое мертвое насекомое. Казалось, он скончался не от старости. Немыслимый груз разочарования в самом святом, что было в жизни деда Мусы, — в детях, придавил его насмерть, заставив сделать то, что он сделал. Жизнь, которую он так старательно строил, коварно затаилась, чтобы напоследок опрокинуть навзничь незыблемые основы его существования. Рухнув, они погребли его под собой, распластав на стальном поддоне, брошенного вместо похорон по высшему разряду на утилизацию, словно падаль.
Кто знает, быть может, он предвидел такой финал. И это страшно представить. Еще страшнее представить, что он сам хотел его.
— Ну что, парни, я вам скажу. Хоть случай и не ординарный, но вполне соответствует ментальности наших народов, — размеренно произнес Бумажкин, доставая сигареты.
— Ментальности? — эхом переспросил я.
— Это же очевидно, — пояснил Володя, щелкая зажигалкой. — Судите сами. Еврею Вейсману досталась квартира. Татарам Зайналловым — сладкая месть. А трем русским обормотам — мертвый татарин. Вот так-то. — подмигнул он нам с Вовкой.
И закатив фронтовика Зайналлова в ожидании казенных похорон в дальнюю секцию холодильника, где хранились биологические отходы, мы принялись одевать тех, с кем жизнь обошлась куда более милостиво. Завтра их ждали слезы родных, четные букеты и прощальные речи.
Время санитара Антонова шло вперед, оставляя все дальше за спиной офисные будни. Менеджер среднего звена плавно перерождался в пролетария, бюджетника и представителя самого низшего профессионального сословия. Классический деловой костюм окончательно сгинул из поля зрения, чему я был искренне рад, ведь всегда не любил его, избегая при любой возможности. Синяки и ссадины на руках, крепкие, но нерельефные мускулы, незаметно выросшие в похоронной суете, без помощи тренера и фитнес-зала. все эти признаки представителя рабочего класса надежно въелись в меня куда быстрее, чем я ожидал.
Новый социальный статус мне искренне нравился. Стать рабочим человеком после стольких офисных лет — было сродни уникальному приключению. Что-то вроде реалити-шоу что показывают на каналах типа «Дискавери». Утром, по дороге на работу, меня окружали совсем другие люди. Те, кто начинает трудовой день в восемь. Коммерсанты так рано не встают, нежась в кроватях на пару часов подольше. Другие люди, другие лица, одежда, другие газеты в руках. «Люди перестали читать в метро деловую прессу. Где свежие «Ведомости» у соседа по вагону? — как-то раз заметил я. И тут же все понял. «Читают, как и прежде. Просто ты их не видишь, а они тебя. Нам теперь не по пути». Социальные классы, о которых так много знал бородатый Маркс, развели нас с читателями «Ведомостей» по разным тропинкам. Моя поухабистее, куда грязнее, зато широкая и прямая. У них она выглядит значительно презентабельнее, но. Узкая, скользкая, хоть и чистая, и петляет по сторонам, то и дело грозясь внезапно оборваться, уткнувшись в нежданное официальное письмо от капризного работодателя.
Вот мой наниматель такого не выкинет. Потому что он — государство.
Такая огромная и бесформенная машина, которой никак не разглядеть меня с высоты своего масштаба. Нет, оно, конечно же, знает, что я есть. Но увидеть не может, как сверхмалую частицу. Доказать существование санитара Антонова легко, но только по косвенным признакам. Зарплату получает, да и премии тоже. В отпуск ходил, за технику безопасности расписался, рабочая одежда ему причитается. Да и молоко пьет исправно — значит, есть такой. Не может же молоко само исчезать. А какой он, этот Антонов? Рыжий? Может, лысый? Тупой или остряк? Не видно. Писатель? Не, это не наш. Книжки Ульянов пишет, а у нас Антонов. Точно — не наш.
И все же офисная жизнь, многие годы шагающая в ногу с моей собственной, все еще была частью меня. Я не скучал по ней и даже особо не вспоминал. Она являлась будто призрак из прошлой жизни, не желающий оставить того, кто был с ним близок. Как? Например, во сне.
Однажды, попав в крепкие объятия Морфея, я делал обычное вскрытие по Шору. Стоя на подставке, работал, глядя на труп какого-то старика, лежащего на секционном столе. Мертвец, стол, собственные руки в перчатках, измазанных скупой безжизненной кровью, — вот и все, что я видел в том сне. При этом совершенно не понимая, что это сон. Ведь все было предельно четко, никакой сумятицы и тумана. Ну и отношение к происходящему — соответственное, рабочее, без эмоций. Не хочется налажать и хочется быстрее закончить, только и всего.
И вот тут я почуял, что что-то не так. Слишком много вокруг звуков. Какие-то неясные разговоры, полифония множества голосов, телефонные звонки, шелестящее клацанье клавиатур. И запах кофе, мягкий и глубокий. Все это никак не могло родиться в секционной, где бряцанье инструментов тонет в звуке льющейся воды. Сперва, удивленно застыв, я резко вскинул голову и. застыл снова, раздавленный увиденным.
Стальной секционный стол, с истерзанным медициной трупом, красовался ровно в центре большого офисного зала со множеством столов, отгороженных пластиковыми переборками и просто стоящими вдоль стен, с факсами, принтерами, сканерами, компьютерами, с кулером, кофейным автоматом и с огромной картой страны, утыканной красными флажками как доказательством значимости и роста. Продвинутые пользователи называют это «опэн спейс», что переводится как «открытое пространство». Спрятаться почти негде, ни зевнуть, ни пернуть — все силы работе. А уж секционный стол с мертвецом и санитаром в грязном фартуке и подавно не спрятать.
