Ответственные менеджеры, погруженные в работу, не замечали меня, уткнувшись в мониторы. Но я прекрасно понимал, что стоит хоть одному из них оторваться от экрана. Представив себе это, я покрылся нервными мурашками. Визг, крики, паника, опрокинутый кофе, недоделанный отчет, выблеванный кем-то завтрак. И бегство, дружное бегство сплоченного коллектива, рванувшего вон из офиса. А если кто и останется, значит, у него либо паралич, либо он конченый отморозок. Ну, или бывший медик. Не, медик тоже побежит. Даже три медицинских образования не помогут объяснить, как фрагмент секционного зала оказался посреди офиса.
«Что делать-то?» — растерянно подумал я, дико крутя головой по сторонам. Спрашивать себя «как это возможно?» я не стал, зная, что ответа не будет. А «кто виноват?» меня не интересовало. В тот момент вопрос «что делать?» был единственным доступным мне вопросом. «Тихо уйти? Нет, привлеку внимание. Незаметно спрятаться. А куда? Опэн спейс, мать его! Может, под стол? Под родимый секционный стол. А когда все разбегутся, сделаю ноги.
Я, правда, в хирургической пижаме, но это не страшно. В таком переполохе никто на меня внимания не обратит», — лихорадочно соображал я.
Офисная идиллия могла закончиться в любую секунду, сменившись форменным кошмаром.
«Так, я смотаюсь — ас дедом что? Он же почти вскрытый! Ладно, не моя забота. Не я его сюда притащил, не я всю эту чертовщину устроил». И уже собрался лезть под стол, как и было задумано, но.
«Секундочку! Чертовщину-то не я, конечно, устроил. А деда на стол я положил. То есть он оказался здесь, в этом офисе, и при моем участии тоже. Моя ответственность, получается. Да что за дерьмо такое!» Такине успев спрятаться под столом, я уже снова задавал себе вопрос, с которого начал: «Что делать-то?»
Неизвестно, сколько бы это еще продолжалось, но истошный женский визг спас меня. «Ну вот, заметили наконец-то! Сейчас тут такое начнется!
Покруче ежегодного отчета для акционеров. Эх, надо было под стол лезть, да поздно уже, — подумал я, нервно сглотнув. — И чего дальше?! Стоять? Или побежать вместе со всеми и орать в голос, будто я тоже до хрена испугался. А смысл? Не, не побегу. Буду-ка я дальше деда вскрывать. В конце-то концов — это моя работа. Не опэн спейс, но уж какая есть. Так что — продолжим».
Гордый своим незаурядным решением и тем, что не полез под стол, как слабоумный ребенок, взял длинный нож, чтобы закончить начатое под какофонию бушующей паники.
— Как там в детстве-то учили? Все профессии нужны, все профессии важны, — пробубнил я.
И в следующее мгновение проснулся, смакуя чувство облегчения.
Родня. Похоронное веселье
В тот день вялое рабочее утро душило меня теплой дремотой, то и дело подначивающей закрыть глаза при первой удобной возможности. Да и Вовки тоже зевали, понуро, словно из последних сил, тянули ритуальную лямку. Верный признак упавшего давления.
Шел мелкий, тихий, тоскливый дождь, затянувший город грязно-серой влажной ватой. Да и на дождь это толком похоже не было. Скорее ему бы подошел термин «осадки». Хотелось быстрее перелистать предстоящие трудовые часы; каждое действие давалось с трудом, через преодоление. Домашний диван виделся недостижимым Эльдорадо, раскинувшимся где-то за полжизни пути от тебя, а потому почти нереальным. Если присел — казалось, что встать уже не удастся, а потому старался не садиться. К тому же спасительный растворимый кофе, невыразительно пустой на вкус, который я принимал как лекарство, закончился пару дней назад. Купить его я забыл, о чем горько сожалел каждый раз, по привычке хватаясь за пустую жестяную банку.
Настроения не было. Вернее, оно было, но совсем не такое, какое необходимо с утра на работе. Той дело думалось о разном, но все больше про хворающую Марусю, которая хоть и была с виду обычным бульдогом, значила для нас с женой куда больше, выполняя функцию ребенкозаменителя в нашем бездетном союзе. Случайно родившееся слово «бульдочь» говорило само за себя.
Трудовое время нехотя тянулось, словно ленивый кисель. Казалось, даже притормозили настенные часы, натужно двигая минутную стрелку. И вдруг.
Мутную поволоку дождливого утра прорезал чей-то зычный раскатистый хохот. Его тут же подхватил смех еще нескольких голосов. Не прошло и нескольких секунд, как новый всплеск веселья донесся со двора сквозь приоткрытую дверь служебного входа. Потом опять, и снова, и еще раз.
— Все-таки какое веселое место — этот морг, — заметил Вовка Старостин, нанося густой слой тоналки на буро-синюшнее лицо массивной старухи. — А все говорят, мол, как вы там работаете.
Смех стих, будто услышав Вовкину реакцию.
— А ведь это родня чья-то, — сказал я, меняя бритвенное лезвие в старомодном пластмассовом станке, незаменимом в руках опытных посмертных цирюльников.
— Ага, а кто же. — кивнул Старостин.
И тут же мы услышали новый дружный залп хохота. Он был громче и ярче прежних. Казалось, что весельчаков прибавилось, раскрасив их жизнерадостное многоголосье густым булькающим басом и квакающим «хи-хи-хи».
— Слушай, прям интересно. что за радость у людей такая. Дай-ка гляну на них, — не удержался я. И отложив бритву, не закончив бритья, сделал несколько шагов до двери отделения. Выглянув во двор, сразу увидел их.
Они стояли плотным кружком, рядом с катафалком, недалеко от крыльца траурного зала, прячась под навес от моросящего дождя. Человек семь-восемь, средних лет, вполне обычного вида и даже с цветами в руках. В основном мужики, но была с ними и пара дам. Одна из них в черном траурном платке, который совершенно не мешал веселиться.
— Ну да, родня, конечно. Думал, может, грузчики. — сказал я, возвращаясь к дряблым щекам мертвеца, заросшего густой седой бородой.
— Грузчики, конечно, могут. На то они и грузчики. Могут, но не будут. Ржать у морга точно не будут. Можно ведь и по башке получить, а работа нужна, — ответил Старостин.
— Интересно получается. Грузчики не могут, а родня в трауре — пожалуйста, — ухмыльнулся я.
— Так они же заказчики. А заказчиков не судят. Особенно в эпоху свободного рынка. Любой каприз, так сказать, — произнес Вовка, внимательно оглядывая результат своих косметических трудов с баночкой пудры и спонжиком в руке. — Не, пудры добавим все-таки, — буркнул он себе под нос, не слишком довольный результатом.
В зоне выдач появился Бумажкин. Хотел было что-то сказать и даже уже открыл рот. Но новый взрыв безудержного смеха остановил его. На этот раз смех был куда громче и задорнее, держался дольше, медленно утихая всхлипываниями и вздохами.
— О как, — вскинул брови Бумажкин, удивленно глядя в сторону двери. — Парни, мы клоуна выдаем?
— Кстати, занятное предположение, — произнес Старостин и, закончив с синюшной гражданкой, двинул подкат с гробом в траурный зал.
— И не просто клоуна, а заслуженного артиста цирка. Они уже минут десять ржут, и все громче, — поделился я со старшим. — Впервые такое.
— По мне, так пусть лучше ржут, чем в истериках бьются, — сказал Бумажкин, копаясь в шкафу с косметикой.
— Согласен, истерики нам тут не нужны. Слушай, Вов, а может, это она и есть, а? Истерика, в смысле, — в шутку предположил я. — Вдруг это они от горя ржут?
— Или от радости, как некоторые нынешние христиане, из протестантов, — поддержал мою гипотезу Володя. — Те, когда хоронят, такой фестиваль закатывают — почище свадьбы будет. В лучший мир провожают.
— С точки зрения религии — абсолютно логично. Вот, правда, вопрос. А что делать, если совершенно очевидно, что покойному рая не видать как своих ушей? И прямая ему дорога на сковородку.
— Что делать? Да все то же — веселиться, на радостях, что от такого нехорошего брата по вере избавились.
— Интересно, неужели они и в зале тоже смеяться будут?
— Не, в зале они соберутся и будут тихо пристойно хихикать, — так серьезно ответил Вовка, будто каждую неделю сталкивался с такими родственниками. Из открытой двери доносились высокие нотки женского смеха в аранжировке густого мужского, простуженного и с хрипотцой. Живо представив себе хихикающую компанию в строгом мраморе траурного зала, я тоже хохотнул. И подумал: «Я смеюсь над тем, как Вовка смеется над тем, как смеются те, что во дворе. А ведь они тоже над кем-то смеются. Прям матрешка».
В следующий раз я увидел группу весельчаков уже у гроба в траурном зале. Лица их были сдержанно-печальны, а дама в черном платке даже пустила не по-женски скупую слезу.
На первый взгляд все выглядело пристойно и заурядно. Но напоследок занятная компания все-таки еще раз побаловала меня яркой картинкой, доступной только наблюдательному глазу. На одной из женщин была модная черная футболка с большой блестящей звездой, вышитой стразами.
И какой-то размашистой английской надписью. Приглядевшись к аляпистым буквам, я прочитал ее. В переводе на русский она гласила: «Сегодня лучший день для тебя, чтобы быть звездой». Рядом с покойником это нехитрое изречение заиграло новым смыслом.
