И теперь, поскольку вопрос о носе мы разрешили к нашему обоюдному удовлетворению, мне остается надеяться, что скоро, совсем скоро Вы примете меня в своих покоях, чтобы явить мне правду, какой бы она ни была.
Или Вы все-таки боитесь?
Я, со своей стороны, не в силах дождаться того момента, когда смогу наконец прильнуть к Вам, шептать в ухо непристойности, гладить по спине, ощупывая каждый участок тела, к которому Вы позволите мне прикоснуться.
И вот тогда-то, прекрасная Принчипесса, Вы заплатите мне за то, что я ни о чем другом, кроме Вас, не могу думать.
Но Вы ведь сами того хотели, не так ли?
Ведь Вы сами стремились завладеть моими мыслями?
Принчипесса! У меня впереди долгая ночь, которую я проведу в постели один, не имея возможности до Вас дотронуться. А потому позвольте мне прикоснуться к Вам хотя бы словом. Придите в мои объятия, ответьте мне!
Ваш тоскующий у монитора Дюк.
Отправив письмо, я развалился в кресле. Признаюсь, я сам удивился, как складно удалось выразиться, да еще и в таком взвинченном состоянии. Разгоряченный вином, я чувствовал себя почти знаменитым Сирано, сочиняющим одно за другим любовные послания своей падкой на лесть Роксанне. Быть может, мои излияния и уступали его творениям в плане литературных достоинств, однако уж точно не в страстности.
Если бы кто-нибудь несколько дней назад сказал мне, что я так увлекусь перепиской с совершенно незнакомым человеком, я бы рассмеялся ему в лицо.
Поначалу это была игра, которая просто забавляла. Но чем дальше, тем больше — каким бы безумием это ни казалось — мои писания отрывались от поставленной мной цели и обретали свою, независимую от меня жизнь. Я вдруг осознал, что они словно наполнились собственными чувствами.
С беспокойством я открыл стеклянную дверцу книжного шкафа. Там, в самом низу, хранились старые фотоальбомы. Я достал их, уселся в кресло и принялся листать пожелтевшие картонные страницы — надеялся обнаружить там школьную фотографию, на которой была бы Люсиль. Через два года после того злосчастного лета она переехала с родителями в другой город, и больше я о ней ничего не слышал. В задумчивости я захлопнул альбом. Или меня и вправду настигло прошлое? Вернулся бы я сейчас к Люсиль, имея такую возможность? И к какой Люсиль, нынешней или тогдашней? Бруно прав, люди меняются, и наша память не слишком хороший советчик в таких вопросах.
Вино настроило меня на философский лад.
Думаю, тогда я и решил смирить свой пыл и подчиниться судьбе. Конечно, меня очень интересовала та женщина, и я ничего не желал больше, как узнать, кто она и как выглядит. Но только сейчас, когда я беспокойно мерил шагами гостиную, перебирая в памяти события прошлого, мне пришло в голову, что для меня она — прежде всего автор тех писем. Именно та, кто мне пишет, волнует и заставляет тосковать, кем бы незнакомка ни оказалась в действительности.
Прошел час с тех пор, как я отправил ей ответ. С того момента, без преувеличения, я тридцать пять раз заглянул в почтовый ящик.
Тридцать шестой оказался удачным: Принчипесса ответила.
Тема: Я иду
Мой дорогой Дюк!
Мне не остается ничего другого, как немедленно ответить Вам, тоскующему по мне у монитора.
Я не меньше Вашего рада, что вопрос с носом разрешился. Если же у Вас остались еще какие-либо сомнения, спешу развеять и их. Итак, я не уродливая жаба. Вы могли бы и сами давно это заметить. Однако есть вещи, которые видны лишь со второго взгляда, потому что он иногда проникает глубже первого.
Я рада, что мой «дерзкий ход» оказался удачным. И, как Вы правильно заметили, я не случайно выбрала мисс О'Мерфи своей заместительницей. Теперь-то я знаю, что способна ублажить не только ваш слух, но и зрение. Кроме того, мой сюжет разбудил Вашу эротическую фантазию, что бы Вы там ни ворчали насчет кусочка колбасы.
Отвечая на Ваш вопрос, скажу, что я совсем не боюсь. Ни мести, которой Вы мне угрожаете, ни исполнения тех сладких обещаний, на которые спровоцировала Вас картина Буше.
Я никак не могу дождаться как того, так и другого.
И вот я спешу к вам, мой дорогой Дюк. Ваше желание для меня закон, и эта ночь принадлежит только нам. Продолжайте же меня гладить, лаская все дозволенные и недозволенные места, а когда мне будет угодно, я просто возьму Вашу руку и положу ее между своих бедер.
Спите спокойно, Принчипесса.
Не помню, в какую часть тела кровь хлынула в первую очередь, когда я дочитал это письмо. Оттолкнувшись обеими руками от письменного стола, я откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул. Невероятно! В этом послании бесстыдства было больше, чем в обнаженной натуре Буше или любого другого художника. Я схватил бокал и залпом осушил его. Ни о каком сне теперь не могло быть и речи. Но и Принчипессе не знать покоя этой ночью, которая «принадлежит только нам».
Мой ответ будет похлеще. Я стану ее пылающей тенью и позабочусь о том, чтобы она до рассвета ворочалась в постели без сна.
Пальцы забегали по клавиатуре. Я писал, не поднимая глаз, пока наконец не нажал последнюю клавишу. Отправив ответ, я злорадно усмехнулся.
Тема: Рука… рука…
Carissima![25]
Не знаю, следует ли мне наказать Вас за возмутительный конец Вашего последнего письма. Я вне себя! «…я просто возьму Вашу руку и положу ее между своих бедер». Такие вещи не должны проходить безнаказанно, Вы обязаны дать своему любовному сопернику возможность парировать удар. И вот мое наказание: рука, которой Вы так умело управляли, еще покажет Вам, что такое страсть. Это я обещаю.
Сейчас Вы не имеете ни малейшего понятия, на что она способна. Она исторгнет из Вашей груди вздохи, какие никогда не вырывались из нее до сих пор. Она еще научит Вас поцелуям. И когда Вы станете кричать… О нет! Я не доверю ее Вам.
Не стану ни утолять Вашей жажды, ни внимать Вашим мольбам. Я готовлю для Вас только самые сладкие муки. И лишь по прошествии долгого-долгого времени (какого именно — решать мне), после Вашей полной капитуляции, рука, которую Вы называете своей, сделает то, чего Вы так желаете.
И Вам спокойного сна, Ваш Дюк.
Оглядываясь назад, я до сих пор не могу понять, как пережил те две недели. Я готовился к выставке, назначенной на начало июня, и между делом отправил Принчипессе целых двести двадцать три письма. В отношении себя, по крайней мере, точно могу сказать, что в те ночи, полные самых нежных, волнующих и провокационных слов и грез, спал я плохо. Почтовый ящик стал для меня чем-то вроде тюрьмы, стены которой я покидал очень неохотно, так как боялся пропустить письмо от Принчипессы. И так я бегал туда-сюда, словно Меркурий, крылатый вестник богов. Я шел в галерею поработать, но если Марион не оказывалось на месте, я, в своей блаженной рассеянности, забывал о назначенных встречах. Потом из типографии привезли пригласительные билеты. Получились они на редкость удачными. Мы напечатали на них картину с женщиной, которая чего-то хочет, но не знает, как это получить. Восторгам Солей не было предела.
Я часто навещал ее, чтобы полюбоваться новыми работами, которые она создавала в основном ночью, и помочь советом по мере своих возможностей. Я показал Джейн Хэстман и ее восторженной племяннице, называвшей меня не иначе как Жаном Люком, выставку современного искусства в Гранд-паласе. Несколько раз заходил и в отель «Дюк де Сен-Симон», чтобы обсудить с мадемуазель Конти подробности нашего мероприятия. День ото дня она становилась все приветливее и уже чесала Сезанну затылок и ставила ему миску с водой, обсуждая со мной по ходу дела, где какие картины должны висеть. А когда я сообщил ей, что «месье Шарль» тоже приедет и ему понадобится «его комната», она одарила меня лучезарной улыбкой.
Я бегал по парижским улицам, мурлыкая под нос: «Smile and the world smiles at you»,[26] хотя спал в те дни уж точно меньше, чем генерал Бонапарт в свои лучшие годы.
Как-то раз в «Ла Палетт» я повстречал Бруно. Он простил мою несдержанность во время нашего последнего телефонного разговора и настаивал на том, чтобы отдать долг. При этом ему было жаль, что прекрасной незнакомкой оказалась не Солей. По его мнению, мы составили бы с ней отличную пару.
Обсуждение других версий мы продолжили за бутылкой «Вдовы Клико». Однако вскоре мне снова захотелось засесть за свою волшебную машинку, чтобы окунуться в общение с Принчипессой, и я заерзал на стуле. Несколько дней подряд я так и бегал между галереей и улицей Канетт, то и дело проверяя почту, а Марион озабоченно качала вслед головой, уперев руки в тонкую талию.
— Ты похудел, Жан Люк, съешь чего-нибудь, — говорил мне Аристид во время званого ужина и, подмигнув, подкладывал на тарелку третий кусок своего фирменного яблочного торта. — Силы тебе еще понадобятся.
