Сид провел Фрэн в нужную кабинку, познакомил с музыкантами. Она с энтузиазмом приветствовала их. Те энтузиазма в ответ не проявили. Это были ребята-почасовики. Парни, которым платишь, а они играют. Значит, певичка здесь в первый раз, да? Улыбочки, надежда прославиться… Что ж, и это не ново. Где денежки, и что за музычка?
Для записи Фрэн выбрала песню «Да будет любовь». Это была легкая вещица, популярный мотив в джазовой обработке. Выбранное сопровождение — фортепьяно, малый и большой барабаны, ксилофон — должно было прекрасно оттенить хороший голос. Должно было выгодно оттенить голос Фрэн.
Она порепетировала с музыкантами один раз, другой, потом еще раз, и все, кажется, спелись. Инженер дал Фрэн кое-какие указания. Фрэн кивнула. Инженер нажал на запись, музыканты заиграли. Фрэн запела. Мы с Сидом слушали из кабины инженера, и за эту пару минут мне пришлось раз пять или шесть вытирать потные ладони о штанины — так я нервничал из-за этой девчонки.
Фрэн закончила песню, и получилось хорошо. Записала еще одну, и вышло тоже хорошо. Третья оказалась такой же хорошей, как и первая, а когда Фрэн допела ее, то я прочел на ее лице — и на лице Сида — выражение тревоги. Исполнение было хорошим — в том-то и беда. Оно было хорошим — и больше никаким. Не сногсшибательным. Не уникальным. Прослушав эти песни один раз, ты не вскакивал с места и не бежал за пластинкой в магазин. Я был другом Фрэн, быть может, ее лучшим другом, но даже мне показалось, что поет она ничуть не лучше любой другой девушки, которая поет очередную песню. То, чем она всегда так поражала на сцене, — то волшебство, та искорка, тот стиль, каким бы словом это ни называть, — начисто пропало в студии.
Потом Фрэн сделала небольшую паузу, прослушала запись, попросила музыкантов кое-что изменить, потом записала еще две дорожки подряд. Как и первые три, они были хороши — и только. На следующей попытке в голосе Фрэн уже начало чувствоваться напряжение. Ее диапазон несколько сузился, прежняя живость и непосредственность казались теперь вынужденными, словно она с запозданием — «ах да» — о них вспоминала. Исполнение не улучшалось — ухудшалось. Все прошлые выступления в клубах, все ночи напролет, проведенные на Четырнадцатой улице в оттачивании ремесла, — все это не имело теперь никакого значения. Ночь за ночью, год за годом — и работа на сцене превратилась в нечто вроде пения под душем. Она превратилась в рутину. А в данный момент только эта конкретная запись — именно она имела сейчас единственное значение. И Фрэн задыхалась под таким грузом.
Сид объявил перерыв, заказал кофе с сандвичами и дал Фрэн и музыкантам время, чтобы размяться. Пока они перекусывали, Сид заговорил с управляющим студии. Запись затягивалась и, наверное, должна была еще затянуться. Сид пытался договориться с управляющим о дополнительной оплате, чтобы Фрэн успела сделать все, что нужно. Когда переговоры закончились, то по выражению лица Сида я понял, что прошли они не очень гладко. Фрэнсис он ничего не стал говорить. Ей он только улыбался. Он не собирался давить на ее психику разговорами о деньгах.
После перерыва Фрэн с музыкантами снова зашли в кабину и записали еще одну песню. И снова — запись оказалась хорошей, только и всего. Может, даже не такой хорошей. Следующую дорожку Фрэн запорола, а ту, что шла за ней, испортил басист. У них получалось все хуже и хуже: музыканты играли спустя рукава, а Фрэн все больше зажималась.
Снова пришел управляющий студией. Он ничего не сказал — только постучал пальцем по своим часам. Сид кивнул. Он понял, на что тот намекает. Вот уже четыре часа мы занимали кабинку, заказанную на два часа. Сид достал из кармана несколько банкнот — его собственных, не от звукозаписывающей компании, — и вложил их в ладонь управляющему. Это продлит время записи. Но ненадолго. Сид, вынужденный выложить Фрэн всю правду, отвел ее в сторонку. И шепотом сообщил ей: времени осталось только еще на одну попытку. А потом придется отбирать лучший материал из записанного.
Фрэн медленно, словно на нее свалилась вся тяжесть обстоятельств, направилась к кабинке. Остановилась, сделала глубокий вдох, потом дала знак инженеру.
Запись пошла.
Фрэн подошла к микрофону… И очень скоро сделала отмашку инженеру.
Запись прекратилась.
Фрэн вышла из кабинки в коридор, бредя куда-то наугад.
Музыканты-поденщики завращали глазами, закачали головами. Весь их вид красноречиво и недовольно говорил: «Валяй, девочка. Просто спой, девочка. Запиши поскорее свои дурацкие дорожки, девочка, и мы потопаем домой».
Мы с Сидом тоже вышли в коридор. Фрэн стояла в дальнем конце, целиком уйдя в себя, и курила взятую у кого-то сигарету. Не помню, чтобы раньше я хоть раз видел ее курящей, но выглядела она сейчас такой сосредоточенной и серьезной, как будто выкурить эту цигарку — самое важное дело ее жизни. И хотя в это занятие она вкладывала все силы, казалось, что она почти не отдает себе отчета в собственных действиях. Она держала сигарету между пальцами, смотрела на нее невидящими глазами, как, бывает, смотришь на свою ладонь, не замечая собственной плоти. Мыслями она была где-то очень далеко.
Я устремился было к Фрэн.
Меня схватила и потянула назад рука: это Сид без слов давал мне понять, что сейчас бессмысленно с ней говорить. То, что Фрэн необходимо было продумать, она должна была продумать сама. Ни Сид, ни я, никто другой не могли бы ей сказать ничего конструктивного. Все, что мы могли для нее сделать, — это оставить ее в покое. Это была ее запись. Это был ее час — и этот решающий час терзал ее.
Сделав последнюю глубокую затяжку, Фрэн покончила с курением. Она впечатала окурок в переполненную пепельницу, просыпав на пол часть ее содержимого. Тем самым накопившаяся груда бычков от сигарет, выкуренных в досаде, в страхе, в задумчивости, сделалась еще больше. Я получил наглядный ответ на вопрос, который задал себе, попав сюда.
Фрэн быстро зашагала по коридору и снова зашла в кабину звукозаписи. Строго оглядела музыкантов. Сказала:
— Следуйте за мной и не отставайте.
Те распрямились. Теперь их вид говорил уже не «Валяй, девочка», а «Да, мадам».
В той сигарете был всего лишь табак — но дым, минуты, проведенные в одиночестве, минуты, потраченные на то, чтобы собраться, — все это пошло на пользу Фрэн. Это была ее запись. Это был ее час, и она не собиралась проморгать его. Она была хозяйкой этого часа.
Кивок инженеру.
Запись началась.
Фрэн подошла к микрофону. Фрэн запела. Она запела так, словно пела впервые в жизни — такая девственная радость звучала в ее голосе. Она запела так, как пела всю жизнь, — столь же уверенно, сколь перед тем была зажата и стеснена. Чего недоставало раньше, что у Фрэн не выходило еще несколько минут назад, теперь ощущалось в каждом слове каждой песенной строчки. Она чувствовала музыку. Не исполняла, не вымучивала — просто чувствовала ее, текла и вибрировала вместе с ней, и давала нам — слушателям — ощутить то же самое. Закрыв глаза, можно было услышать ее лукавую улыбку, уловить танец ее рук в воздухе: она скользила по музыкальным фразам, как по топленому маслу, как по речной воде. Просто стоя рядом и слушая, можно было ощутить ее восторг.
Когда замер последний звук, мы все захлопали и засвистели. Вот наконец то самое! Вот наконец то, что нужно! Ребята-музыканты, раньше державшиеся равнодушно, налетели на Фрэн и принялись целовать ее в щеки. Уж они-то сразу распознавали настоящую душевность. Сид, а потом я заключили Фрэн в медвежьи объятья. Обнимая ее, я почувствовал, что она вся дрожит.
Сид сунул мне кое-какую мелочь, шепнул:
— Проводи ее домой. А я тут похлопочу.
Не выпуская Фрэн, я вывел ее из студии на улицу. С каждым шагом я все больше ощущал тяжесть ее веса. К тому моменту, как подъехало такси, моя хватка была, наверное, единственной силой, удерживавшей ее на ногах.
— Уильямсберг, — сказал я водителю.
Не проехали мы и двух кварталов, как Фрэн рухнула на меня и разрыдалась. Прежняя дрожь перешла в судорожное всхлипыванье. Пять часов подряд она отдавала все, что у нее было. На последнюю запись ушло все без остатка. Нельзя отрезать от себя кусок и ничего после этого не почувствовать. Всю дорогу от Вест-Сайда до дома она проплакала. И всю дорогу от Вест-Сайда до ее дома я не выпускал ее из своих рук.
Потом я вывел ее из машины, проводил по коричневой каменной лестнице до двери дома — здесь была квартира ее родителей. Фрэн поглядела на меня. В плохом освещении ее изможденное лицо казалось еще более бледным, ее выцветшие глаза — тусклыми и опухшими.
Она спросила:
— Последняя запись получилась хорошо, правда? — Не припомню, чтобы Фрэнсис когда-нибудь раньше говорила таким потерянным, таким отчаянным тоном.
Я приложил ладонь к ее щеке:
— Не просто хорошо. Это было лучшее, что я слышал от тебя. Лучшее.
