Но день не желал кончаться. В третьем часу раздался звонок: «дзынь» — телефонный. Мне было понятно, кто это звонит. Казалось бы, лучше отключить телефон. Так нет ведь, я взял трубку. Послышался женский голос:
— Котярушка, это ты?
— Да, — сказал я тихо, как только мог, чтобы не разбудить Марину.
— Ты? — не расслышала Робертина.
— Я.
— Котяра, у меня здеся такое случилось… Я прямо не знаю, как тебе сказать.
— Говори.
— Котяра, я тута заехала в гости к одному человеку, его зовут Валентин Семенович, хочешь, я дам ему трубку?
— Нет.
— Чего, Арсик? Тебя совсем не слышно. Ты не можешь говорить погромче?
— Нет. Говори, что случилось.
— Ну вот, мы тут сидели, пили, а я что-то стала говорить про новых русских, ну, что они мудаки, там, все необразованные. А парень, который выпивку покупал, он новый русский. Он на меня обиделся и пошел за пистолетом. Он сказал: «Я тебя сейчас убью». Арсик, что мне делать?
— Уезжай немедленно.
— Котяр, ну ты что, куда я сейчас поеду?
— На вокзал.
— Ой, Арсик, я в такой ж…пе, я в этих… В Кузьминках, вот мне Валентин Семенович подсказывает. Пусть тебе Валентин Семенович все объяснит, я ему трубку дам.
— Не надо, — сказал я, но не поспел.
— Алло, — это был уже мужской голос.
— Валентин Семенович, — обратился я к нему кротко, — объясните мне ситуацию.
— Все нормально, — сказал носитель мужского голоса.
— Но, я так понимаю, вышла ссора…
— Все нормально, — сказал Валентин Семенович и повесил трубку.
На мой взгляд, это было неучтиво.
Пятью минутами позднее вновь позвонила Робертина.
— Котярка, — сказала она, — ну тута все устроилося. Он, этот парень, представляешь, уснул. А Валентин Семенович говорит, он на самом деле тихий. Арсик, ты за меня волновался, да?
— Да, — сказал я.
— Ух ты бедненький мой. А как кот мяукает, когда он волнуется?
— Лера, — не выдержал я, — не звони мне ночью…
— Арсик… — помрачнела Робертина, — ты что, меня больше не любишь?
— Да не об этом речь…
— Как не об этом? — Оскорбилась моя любовь, — Об этом. Ты мне сразу скажи, ты меня любишь или нет?
Здесь же, настолько неподалеку, что невозможно представить наш разговор в реальности, ворочалась в постели моя жена. Ты понимаешь, я не мог ответить Робертине на ее вопрос.
— В общем, мне все ясно, — резюмировала Робертина, — ты меня больше не любишь.
И она повесила трубку.
Я в тоске вернулся к Марине.
— Арсений, — не просыпаясь, по-моему, позвала она, — Это кто звонил, Зина?
— Да, — ответил я, опять не найдясь, что соврать.
— Он что, сейчас приедет? Пьяный, да?
— Да. Нет. Не приедет. Давай спать.
— А я и так сплю.
Я забылся в поверхностном полусне.
Через два часа раздался гудок домофона: «ми-и!..»
— Как меня все за…бали! — Марина подошла к двери раньше, чем я сообразил, что это сулит.
— Кто это? — спросил я у жены, якобы сонный.
— Там какая-то пьяная женщина.
— А, — сказал я, — это, наверное, к соседу. Ты ее впустила?
— Нет, конечно.
Марина улеглась в постель.
Вновь послышалось «ми» домофона.
— Я сам подойду, — сказал я.
— Скажи ей, что меня все за…бали. Так и скажи, — распорядилась Марина.
Я снял трубку домофона.
— Алло, кто это? — спросил я сурово.
— Кыс-кыс, — раздалось в переговорном устройстве.
— Кто вам нужен? — спросил я гневно.
— Ой, какой мой котярка строгий…
— Нет, — сказал я, — здесь такие не живут. Правильно номер набирайте, — и открыл дверь подъезда. Я услышал, как щелкнул замок и Робертина вошла.
Ну что, Ты еще не поседел от ужаса? Представляешь, ситуация?
Я балетным шагом впорхнул в кабинет, схватил старое одеяло и, открыв входную дверь, швырнул им в Робертину, которая с идиотической улыбкой уже приблизилась к моему беспечному домику. Иногда Робертина все-таки понимала, что от нее требуется. Она не стала штурмовать Маринино жилище, а покорно поплелась на последний этаж коротать остаток ночи. Не веря, что опасность миновала, я, дрожащий, вкрался под одеяло, где Марина оплела меня жаркими сонными руками.
Поутру, только я убедился, что Марина вышла из подъезда, я поднялся наверх. Подле бочки с известкой, свернувшись зябким калачиком, сбив в комок одеяло, там спал предмет моих вожделений. Я растолкал ее, очумелую, и привел в дом. Она запросила кофе, и я приготовил ей покрепче. Недопив, она пошла в туалет и там, не закрывая двери, продолжительное время тужилась, напрягая отравленный алкоголем кишечник. Потом она вышла, не надевая трусов — спутанные, они мешались у нее в ногах.
— Котяра, — привлекла она мое внимание, — гляди, г…вно упало.
Я, как честная женщина, которая вдруг стала девкой, — я вынужден на каждом шагу преодолевать в себе стыд, знакомый всякому порядочному человеку, когда он принужден говорить о самом себе. Но ведь из таких признаний состоит вся моя книга. Этого затруднения я не предвидел, и, может быть, оно заставит меня бросить этот труд. Я предвидел лишь одну трудность — найти в себе смелость обо всем говорить только правду. Но, оказывается, не это самое трудное. Тебя еще не стошнило? А ведь все так и было.
Я посмотрел в окно — в тоске. Потом на бельевую веревку. Потом на улыбающуюся Робертину. Потом я заорал. Я орал истошно и жалко про то, как возвышенно я к ней отношусь, как мне не нравится, что от нее пахнет копченой селедкой, как меня ранит, что она не закрывает дверь в туалет и не подмывает задницу, что я не могу слышать ее матерных разговоров, что мне невыносимо думать о ее ночлеге у Валентина Семеновича.
Господи, какие же это были мучительные, кривые дни. А я был счастлив, потому что любил! Я страдал, но я был счастлив.
— Арсик, может быть, ты хочешь поласкаться? — догадалась Робертина.
Мы пошли к постели, которая еще хранила Маринино тепло. Я разделся, лег и обнял. Она пыталась отвечать на мои касания, но, не выдержав, повернулась к краю — ее стошнило.
— Вот ведь, что я тама пила, — сказала она с досадой.
Я встал, оделся. Собрал тряпкой содержимое Робертины, проветрил кислый запах. Потом я оставил на столе ключ, двадцать тысяч и записку, а сам отправился в институт им. Серова на лекцию профессора Грацинской, египтолога. Вечером я должен был заниматься с Бьёрном Эмануэльссеном русским языком. Так что день был занят, и с крошкой я увидеться не имел возможности. Да и не хотелось, в общем-то.
«Пора расставаться, — думал я, — мезальянсы обречены. Пора расставаться». Вернувшись ввечеру домой, я обнаружил, что в доме вымыты полы, посуда, убрана кровать (подушки стояли на провинциальный манер — туго натянутые, с подоткнутыми уголками). На столе лежало опрометчивое письмо:
Письмо Робертины от 2 декабря 1995
Здравствуй милой мой Арсик!
Пишит тебе твоя любимоя Лерочка. Как твае здоровье как протекают твои дела по учебе и преподаванию табою. Думою лично я что у тебя и втом и другом и в третьям у тебя дела обстоят лучша некуда и таг держать понял Котяра.
Но а теперь о самом главном. Арсик я тебя очень Люблю, Люблю, Люблю, и буду тебя любить до самых своих последних дней и поверь мне дорогой мой Арсик так оно и будет. Арсик мой любименький харошенький ты проста представить себе неможеш как ты для меня значеш. Ты для меня не тока человек ты для меня как любимой, как брат, как атец, как друг. Ты для меня самое дорогое что есть на этом свети. Ипаверь мне эта не проста слова а реальность. И я хачю вереть тебе что ты тожа таковоже мнения а больше я нехачю в этам совниваца не щюточки. Я верю в тебя Арсик я хочю перед тобою извеница за мае поведения тоесть за пьянку и зонее мы даже не смогли по наслождаца друг з другом прости меня больше этого неповтарица эти пьянки мойи. Мой любименьки Арсик я хачю тебе сказать если Госпоть Бох к нам повернулся и па дорил нам это сщастья. То давай не будем нашом сщастьем бросаца на право и налева а будем дорожить этим счастьем и держать его всеми руками что есть наши стабою силы. И думою нам в этом некто несможет по мешать в этом. Потаму что мы любим друг друга. Любовь это привыше всего что есть у человека. Мой миленький Арсик я хочю тебя по благодарить за все что ты для меня зделол и делоишь большое тебе даже огромное спасиба. Арсик знаешь наша стобой разлука меня проста сводит сума знаешь я хачю тебе скозать когда мы встречаемся для меня наступает пора цветения а когда растоемся на несколько дней для меня наступает пора завялости как у цветка. Ну нечего у нас все харашо а это главноя. Арсик мнебо хотелося чтоба ты все эти пять дней думол обомне и скучал па мне потомучто я все эти дни буду скучать и думоть о тебе. Знаешь я строела планы стабой как мы поедим летом к тебе в деревню что мы стабою правдем чюдные летние дни которые нам и неснилися. А патом мы стабою 5 октября отметим нашу стабою годовщину. Арсик а самое главное я хочю стабою встретить новый год я хочю чтоба следуещий год был толька наш стабою а новогодния ночь подорилоба нам еще больше друг другу тепла, ласки, ну и самое главное еще больше любви. Да Арсик я небаюся этого слова потомучта я люблю тебя люблю и буду любить тебя доконца своих дней и пожалуйста неподумой что я в этом деле оговарилася. это нетак. Арсик я думою что ты тожа таковожа мнения обомне. Арсик очень тебя прошу отнесися к моему песьму с большим пониманеем и любовью знай что здеся написона все эта чистоя правда в этом ты не совнивайся.
