И поскольку знак «peace», столь любезный всем хиппи, давным-давно уже ничего не значил, а смысл его скукожился, отчего знак этот превратился в пародию на пародию, потребовался новый символ. Заклинанием в сегодняшнем Гоа стало «шанти»[172], завершающее слово из «Пустынной земли» Т. С. Элиота, — старинное санскритское слово, означающее «мир, который превосходит возможность усваивать», и это слово сегодня в гиперинфляционном употреблении у фанатов.
Сегодня «шанти» со всех сторон вдалбливается в уши посетителю. «Шанти, брат», — говорят, если опять не заводится мотоцикл Enfield, или не удалось раскрашивание хной, или косяк слишком слабо закручен. Что именно тут должно быть «шанти», распознать непросто. Но считается: все, что не прикольно, — не «шанти». Отглаженные рубашки, например, — не «шанти». Чартерные туристы — тоже нет. Модная фирма Stüssy — это «шанти», но даже и она не совсем. Уже лучше, в этом смысле, обстоит дело с шароварами из батика, которые полулегально, с использованием детского труда, производятся в Малайзии или в Южном Китае и потом продаются по средам здесь, на легендарном Блошином рынке. Блошиный рынок по средам, в Анджуне, является, так сказать, нексусом Гоа, наглядным примером синекдохи[173], Гоа в Гоа. Этот гарантированно еженедельный хэппенинг создает пространство, в котором каждый может показать свое опьянение, свое умопомешательство, свои носильные вещи, свой образ мыслей. Это — место, куда едут все, без исключения.
Туда прибывают прокаженные, смеющиеся нищие, индийские манекенщицы и манекенщицы шведские, бородатые пожилые хиппи и торговцы сукном из Непала и Кашмира, продавцы бронзы из Тибета, шизоидные рейверы и, конечно, представители касты, почитаемой здесь за низшую: тучные чартерные туристы в тесных рубашках «на выход», которые влажными от пота руками боязливо держат наизготовку видеокамеры, чтобы запечатлеть и потом, по приезде домой, показывать знакомым все безумие здешнего фанат-шоу.
Вероятно, они смутно догадываются, что Гоа — это анти-Мальорка, превосходный выбор для тех тридцатипятилетних, которые хотят на зиму снять для себя не finca[174], а виллу у моря, на другом конце света. И часто употребляемая фраза, что на Мальорке тоже есть де красивые уголки, точно так же касается и Гоа: элитарными считаются здесь только несколько пляжей — подальше за мысом. Но только в Гоа элитарность обретает странные формы выражения.
В джунглях Арамболя, например, возле знаменитого святого дерева баньян живут в лесу несколько голых швейцарцев вместе с голыми японками. Они давно сожгли или продали в Калангуте свои заграничные паспорта, после того как растратили деньги с дорожных банковских карточек и служащие филиалов American Express и T omas Cook в Гоа перестали реагировать на просьбы о срочной замене якобы украденных у них карточек. И именно эти молодые люди, которые голышом живут в девственном лесу, спят на деревьях, а по утрам, едва прикрыв чресла набедренной повязкой, пустыми обещаниями выманивают у рыбаков несколько рыб, проявляют образцовый элитаризм.
Признают здесь только то, что можно квалифицировать как «шанти», признают людей, которые отрезаны от других, потому что им на все наплевать, потому что они привыкли к наркотикам, потому что на недели зависают в трансе. Посмотрим, мол, кто дольше продержится без еды… Бедность, зависимость от героина и нищенство в третьем мире — как последний протест, как вершина заносчивости, как frisson de fin de siècle[175]. Хиппи-денди, бродяга-денди… Иметь длинные ногти на ногах и плохо пахнуть — это убогая альтернатива приспособленчеству, воспринимаемому такими людьми как убожество, и вместе с тем последний род эстетической активности, который представляется им возможным. Ситуационизм для каждого: выкладываешь 500 марок и попадаешь из Манчестера в Гоа беспересадочным рейсом авиакомпании British Midland, а обратный билет тебе уже не понадобится. Супермаркет анархии: поза и pastiche[176] этой позы.
Каждый, кто прибывает в Гоа, — посвященный, но некоторые — «еще посвященней» других[177]: «У тебя не найдется для меня пары рупий, на жратву?» — хрипло спрашивает прохожих на улице Калангута полуголый молодой человек лет двадцати, очевидно, родом из Гессена. И не в том дело, что у него, возможно, где-то припрятан обратный авиабилет, который стоит столько, сколько среднему индусу не заработать и за два года. Может, и он тоже свой билет сжег или продал, но это не важно. Важнее, что в противоположность семистам пятидесяти миллионам индусов он сам лишил себя возможности покинуть эту страну, когда сжег свой паспорт или билет на самолет.
Это и есть шанти. Или, другими словами: самая отвратительная разновидность туризма в страны третьего мира. Ибо сомнительны с нравственной точки зрения вовсе не чартерные туристы в их обособленных клубно-отпускных гетто. Нет, те создают в Гоа новые рабочие места, позволяя шоферам, представителям герметично отгородившегося от них туземного мира, катать их по городу в малолитражных автобусах, а недели через две снова отчаливают к себе домой, увозя в чемоданах пару сувениров местного производства. Достойны презрения те, кто отрекся от мира лишь в угоду своему гедонизму, кто в финансовом отношении живет хуже индуса и готов торговаться за каждый пфенниг, кто даже перестал мыться — но здесь застрял на два года.
Приверженность человека к подобному образу мыслей можно распознать, оценив, насколько он опустился, или, например, зная, что на пляже хиппи всегда имеет на себе меньше тряпок, чем другие туристы. Матерчатый мешочек, свободно облегающий мужской половой орган как единственная деталь одежды, сигнализирует: я уже давно живу здесь. Узкая ленточка между коричневыми, уже несколько отвислыми ягодицами, какую нередко видишь на пляже Копакабана в Рио (и там это вполне в порядке вещей, но здесь, в Индии, где женщины купаются, не снимая сари, а мужчины — длинных подштанников и нательных рубах, подобный костюм производит, мягко говоря, странное впечатление), означает: шанти, братья и сестры, я все еще свободный человек!
Тот факт, что сами хиппи давно превратились в аттракцион для туристов, и притом индийских, беспокоит их очень мало. Из соседних штатов Махараштра и Карнатака сюда приезжают целые автобусы, набитые индусами — преимущественно молодыми, — и эти юноши потом целый день группками бегают по пляжу, фотографируя малоформатными камерами западных туристок с едва прикрытыми промежностями, которые спят на песке, подстелив батиковые полотенца.
Под вечер, выспавшись, все хиппи плетутся в прославленно-подозрительный бар Shore, набивают себе гигантские косяки, смотрят на заход солнца и австралийских жонглеров на пляже — потом все начинается сначала. Почти как в Ballermann 6[178] — только с противоположным знаком, да и происходит это в одной из беднейших стран мира.
В действительности это мало кого беспокоит — человеку, у которого в первый раз обнаружат четыре грамма гашиша, грозят десять лет тюряги. В середине восьмидесятых индийское правительство ужесточило закон — когда наркотический туризм принял серьезные масштабы, когда впервые появился чартерный авиарейс из Англии в Гоа, всего за пару сотен фунтов. Когда ручеек приезжающих в страну фанатов и рейв-туристов превратился в лавину.
Но тот, кто позволяет себя поймать, скажем, курильщик марихуаны или морфинист, либо очень глуп, либо очень беден. И тот, кто при задержании не может или не хочет заплатить пару сотен долларов обычной взятки, попадает в тюрьму Гоа, сооружение как из фильма Papillon[179]. Она расположена прямо у моря; преодолев дорогу в джунглях, ты видишь сперва нескольких охранников, потом — полуразвалившееся здание, окна которого забраны решетками, побег отсюда абсолютно невозможен. Чиновники австрийского, швейцарского и немецкого посольств в столице Индии Дели — все они вынуждены разбираться с делами своих сограждан, отсиживающих разные сроки в Гоа, только вот сделать для таких глупцов они могут мало: разве что оказать кое-какую юридическую поддержку, да еще периодически посылать им немного шоколада и витаминов в таблетках, тут ничего не поделаешь, это — древняя история Азии.
Частные истории в Гоа тоже довольно запутаны: там, например, живет финская супружеская пара, летом с тремя детьми они на несколько дней улетают обратно в Хельсинки, получают у чиновников положенное пособие для многодетных, чтобы иметь возможность на эти несколько сотен марок в месяц прожить в Гоа и следующий год. Уже это дает им возможность худо-бедно свести концы с концами, а чтобы покрыть другие, непредвиденные издержки, они оптом закупают в Хельсинки марки ЛСД, от тысячи до двух тысяч штук, и потом с небольшим наваром перепродают их в Гоа. Эти финские дети растут под пальмами, на солнце, среди коров, собачек и ящериц, а говорят на диковинной тарабарщине из финского, хинди, английского и конканийского диалекта Гоа.
