Кое-кто, однако же, предрекал, что странствие слона завершится здесь, в этом самом городе мар-де-росас. Либо потому, что под четырехтонной громадиной подломятся сходни, либо какая-нибудь волна посильнее прочих качнет судно, и, утеряв равновесие, полетит вниз головой в пучину, встретит там смертный свой час тот, кто прежде был счастливым соломоном, а после не в добрый час наречен был варварским именем сулеймана. Большая часть нотаблей, явившихся на проводы эрцгерцога, прежде никогда не видали слона — не то что живого, а и на картинке. А раз не видали, то и не ведали, что слон, особенно если пришлось ему на каком-то отрезке бытия поплавать по морю, обретает то, что именуется моряцкой ногой. Нет, не надо свистать его наверх, не надо, чтобы лез по вантам и травил шкоты, чтобы управлялся с румпелем ли, с вымпелом, а пусть-ка, прочно расставив ноги, будто толстые сваи вколотив, станет к штурвалу. И вот когда налетит самый что ни на есть девятый вал, увидите, как умеет слон противоборствовать ярости встречных ветров, как идет он на булинях, ведя корабль с изяществом и точностью многоопытного штурмана, словно и наука судовождения заключена была в четырех ведийских книгах, изученных в самом нежном возрасте и с тех пор не позабытых, даже если превратности судьбы заставляли снискивать себе печальный хлеб каждодневья, иначе именуемый насущным, перетаскивая туда-сюда стволы деревьев или на потеху низменно любопытной публике выступая на арене цирка. Люди, надо отдать им должное, часто заблуждаются насчет слонов. Воображают себе, например, что им самим, слонам то есть, забавно, когда их заставляют балансировать на тяжелом металлическом шаре, на пространстве искривленном и столь ограниченном, что ноги едва могут отыскать себе опору. Но впрочем, нас более всего занимает покладистый и добрый нрав слонов — особенно происходящих из индии. Ибо они в силу той же покладистости полагают, что надо обладать бесконечным терпением, чтобы сносить представителей рода человеческого, даже когда мы преследуем их и убиваем и с целью добыть пресловутую слоновую кость спиливаем либо вырываем у них зубы. Среди слонов часто повторяются знаменитые слова одного их пророка, а именно эти вот: Прости им, господи, ибо не ведают они, что творят. Они ведь суть мы, в особенности — те, кто оказался здесь, обуреваемый желанием поглядеть на слоновью гибель, по чистой случайности и сейчас начинает обратный путь в вальядолид в жестоком разочаровании, подобном тому, какое испытывал некий зритель, что таскался повсюду за цирковой труппой, чтобы не пропустить момент, когда сорвавшийся акробат пролетит мимо сетки. Ах да, мы кое-что упустили, но вовремя спохватились. Исправляем. Помимо своего несравненного умения ворочать рулевое колесо слон справляется с якорной лебедкой, как никто и никогда еще за столько веков мореплавания не справлялся.
Устроив сулеймана на верхней палубе, в некой выгородке из брусьев, чье предназначение, несмотря на внешнюю крепость и массивность, скорее символическое, нежели реальное, поскольку сильно зависит от настроений животного, а они у него меняются часто и непредсказуемо, погонщик фриц пошел узнать, что слышно. На первый и самый очевидный вопрос: Куда мы плывем, заданный матросу уже в годах и на вид добродушному, был незамедлительно получен едва ли не самый искренний и исчерпывающий из всех возможных ответов: В геную. А это где. Моряк, справившись с удивлением от того, что кто-то в этом мире может не знать, где находится генуя, показал пальцем на восток и сказал: Вон там. В италии, значит, предположил фриц, скудные географические познания коего все же позволяли ему рискнуть. Ну, подтвердил моряк. А вена где, упорствовал погонщик. Вена гораздо выше будет, за альпами. За чем. Горы такие, огромные, высоченные и очень труднопроходимые, особенно если дело зимою, нет, сам-то я не был, но слышал от людей, которые по ним ходили. Если так, не позавидуешь бедняге соломону, солоно ему придется, он ведь из индий, из теплых краев, знать не знает, что такое холода, и в этом мы с ним сходимся, потому что я тоже оттуда и тоже не знаю. Что еще за соломон такой, осведомился моряк. Так звали слона до тех пор, пока не начал он зваться сулейманом, и в точности то же произошло со мной, потому что был я с появления на свет субхро, а теперь вот — фриц. Кто ж это вас переименовал. Да уж тот, кто имеет на это право, его высочество эрцгерцог, что плывет на этом корабле. Так это он хозяин слона, спросил матрос. Ну да, а я тот, кто за ним ходит, а чаще — его водит, одним словом, погонщик, мы с соломоном провели два года в португалии, а это — не худшее место для житья, теперь же направляемся в вену, где, говорят, житье еще того лучше. По крайней мере, такая о ней идет слава. Дай-то бог, чтобы на деле так вышло и чтобы соломон, бедняга, пожил спокойно, он ведь не создан для таких кочевий, за глаза должно было бы хватить путешествия из гоа в лиссабон, соломон, видишь ли, принадлежал раньше королю португальскому дону жоану третьему, который преподнес его эрцгерцогу, а мне вот выпало на долю сопровождать слона сперва в португалию, а теперь вот — в вену. Это называется — мир посмотреть, молвил матрос. Да не то чтобы мир, из порта в порт, отвечал погонщик и не успел докончить фразу, как заметил приближение максимилиана в сопровождении неизбежной свиты, но на этот раз — без эрцгерцогини, которой, по всему судя, сулейман сделался антипатичен. Субхро поспешно убрался с дороги, словно надеялся остаться незамеченным, однако максимилиан увидел его, и: Фриц, ступай за мной, сказал он, мы идем взглянуть на слона. Погонщик замялся, как бы не зная, куда себя девать, но эрцгерцог разрешил его сомнения: Ступай вперед и погляди, все ли там обстоит благополучно, приказал он. И совершенно правильно сделал, ибо в отсутствие погонщика сулейман решил, что палубный настил — наилучшее место, чтобы справлять, с него не сходя, большую и малую физиологическую надобность, вследствие чего буквально утопал в собственных экскрементах. Поблизости, готовая без промедления утолить внезапную жажду, стояла почти полная бадья с водой и лежали мешки с кормом — несколько штук, прочие же были спущены в трюм. Субхро, увидав такое, стал действовать быстро и четко. Призвал на помощь матросов, и пять-шесть довольно дюжих людей соединенными усилиями приподняли с одного боку и опрокинули здоровенную бадью, так что вода окатила палубу и ушла за борт. Эффект был почти мгновенный. Под напором воды и благодаря ее же растворяющей способности смылась в море густейшая вонючая жижа, не считая, понятно, той ее части, что облепила нижнюю часть слоновьих ног, но вторым, менее обильным потоком отмылись до состояния более или менее приемлемого и они, что лишний раз доказало не только то, что лучшее есть враг хорошего, но также и что хорошее, как бы ни старалось, в подметки — ну или в данном случае в подошвы — не годится лучшему. Теперь может появиться и эрцгерцог максимилиан. Но пока он идет и все никак не дойдет, успокоим читателей, места себе, должно быть, не находящих от волнения за судьбу волов, которые сто сорок лиг, отделяющих вальядолид от росаса, тащили воз с поильным чаном и кормом в мешках. Впрочем, как говорят — и уже в ту пору начали говорить — французы: Pas de nouvelles, bonnes nouvelles[12], и благосклонный читатель может перевести дух, ибо волы идут себе своим путем в сторону вальядолида, где барышни из всех сословий плетут венки и гирлянды, чтобы украсить ими головы рогатого скота, и не спрашивайте, зачем, по какой такой особой причине они это делают, кажется, что одна из них сказала, уж не знаю кому, что это, мол, старинный обычай, так, мол, повелось со времен чуть ли не древних греков или римлян — венчать цветами рабочий скот, а если учесть, что путь туда и обратно составил двести восемьдесят лиг, работа и впрямь была не из легких, затея же была с воодушевлением воспринята жителями вальядолида происхождения как благородного, так и самого плебейского, задумывающими уже устроить большое народное празднество с каруселями, потешными огнями, даровым угощением для бедных и еще многим другим, способным родиться лишь в воспаленном воображении горожан. Мы же, отвлекшись на сии совершенно, впрочем, необходимые для вящего, как сущего, так и грядущего, умиротворения смятенной читательской души объяснения, пропустили тот миг, когда появился наконец эрцгерцог, хотя потеря, надо сказать, невелика — в продолжение нашего повествования, меж описанным и еще ожидающим своего часа, он уж много раз появлялся то здесь, то там и никакого удивления не выказывал, вынуждаемый, вероятно, к подобной сдержанности требованиями придворного этикета, ибо что же это были бы иначе за требования. Знаем лишь, что максимилиан справлялся о самочувствии и состоянии своего слона сулеймана и что погонщик фриц давал ему ответы более чем уместные и такие, которые его высочеству более прочих и хотелось бы услышать, что свидетельствует непреложно, сколь далеко успел продвинуться погонщик, некогда убогий и жалкий, в постижении тонкого придворного ласкательства и обращения, причем надо помнить, что не вполне еще заматерелый двор короля португальского[13], в чопорной набожности своей, несколько отдающей ханжеством, несравненно сильнее склонный к времяпрепровождению в исповедальнях и ризницах, нежели к великосветским изыскам и негам, никак не мог служить здесь нашему фрицу наставником и образцом для подражания, тем паче что и сам он, сидя в белене в неусыпном попечении о слоне едва ли не безвылазно, возможностей пополнить свое образование не имел. Замечено было, что эрцгерцог время от времени морщил нос, от которого практически не отнимал надушенного платочка, что не могло не дивить несказанно и неизбежно матросню, чьи поистине луженые обонятельные устройства, притерпевшиеся к вони самого разнообразного свойства, оказались совершенно невосприимчивы к тому благовонию, которое, и после того, как палубу дважды скатали, и свежему ветру вопреки, продолжало висеть в воздухе. И, наскоро исполнив обязанность добросовестного собственника, озабоченного сохранностью имущества, эрцгерцог поторопился удалиться, по обыкновению влача за собой и пестрый павлиний хвост придворных прихлебателей.
