Проходя под статуей Девы Марии, он крестится, а потом спускается по ступенькам в цокольный этаж. Когда-то его кабинет находился на верхнем этаже. Теперь там компьютерный класс, а для его благотворительной деятельности отведено помещение в преисподней. Прогресс. До отца Грина доходили слухи, будто, если Десмонд Ферлонг не вернется, и.о. директора Костиган − Грег — намерен вообще снести Старое здание. Да-да, это самое здание, которое возводилось, кирпичик за кирпичиком, под присмотром отца Лекуинтрека, еще в те времена, когда во всей стране не было ни одной приличной школы — по крайней мере, для мальчиков-католиков. Еще в те времена, когда их орден был крепок и полон рвения! А теперь эта школа служит всего лишь украшением витрины, престижным питомником для будущих молодых финансистов.
“Джером, не знаю, как вам это удается”. “Джером, вы источник вдохновения для всех нас”.
Он включает свет в этом мрачноватом кабинете, открывает черновик заявки на пожертвования от корпоративных друзей школы. Сколько раз он уже писал это самое письмо? Однако сегодня он никак не может сосредоточиться на нем.
“Джером, можно вас на минутку…”
Отец Грин шел в Резиденцию обедать; он и не заметил, как к нему подошел и.о. директора. Обычно Грег старается держаться от него подальше: для него он один из старых динозавров, с которыми ничего не поделаешь, — разве что ждать, когда сами вымрут. Но вот он сам — может ли такое быть? Оказывается, может! — расспрашивает священника о том случае, когда мальчика стошнило у него на утреннем уроке французского! “Я слышал, у вас там вышел скандал с одним из второклассников”, — сказал и.о.
Ну и ну! Отец Грин так изумился, что даже не нашелся что ответить, и, похоже, это было истолковано как признание вины, потому что дальше и.о. директора перешел напрямую к нагоняю — пусть даже этот нагоняй был замаскирован под всякого рода покровительственное заискивание: “Времена изменились, Джером… иногда я и сам… не забывайте, эти мальчики уже не так крепки здоровьем, как в наши дни…” (В наши дни! Он что же, совсем за дурака держит Джерома?) “Было бы куда более конструктивно, Джером, если бы вы обращались с ними полегче”.
Ну да. Полегче: вот девиз этой эпохи. Для этих детей, как и для их родителей, все должно быть легким. Это их прерогатива, это их право, а если что-либо нарушает его, что-либо требует от них хотя бы ненадолго выйти из их уютного оцепенения, то это нехорошо. Они проживут жизнь, ни разу не узнав, что такое нужда и лишения, и будут принимать это как должное, как нечто такое, что освящено — где-то там, в туманных, усеянных спутниками небесах — тем же самым бесформенным Боженькой, который обеспечивает их шведской мебелью и полноприводными джипами, который появляется, когда его зовут на свадьбы и крестины. Таким добреньким Боженькой с огоньком в глазах. Легким Боженькой.
Обращаться полегче. У него прямо кровь закипела от этих слов! Он уже готов был вцепиться Грегу в лацканы пиджака! Черт побери, приятель, ты что, думаешь, Бог уже не ведет счета добрым и злым делам? Оглянись по сторонам! Всюду грех! Он еще сильнее, чем когда-либо прежде: он загрязняет, отравляет, разъедает все вокруг как рак! Мальчикам необходим кто-то, кто напугает их! Нужно, чтобы кто-то сказал им правду! Сказал бы им, что их души в опасности, что их единственная надежда — пасть ниц перед Богом и молить Его о небесной милости — чтобы Он избавил их от бесчестия!
Но он так и не схватил Грега за лацканы, так и не произнес ничего этого вслух; он только улыбнулся, обещал умерить свой пыл и извиниться перед мальчиком, чьи чувства задел. Нельзя назвать это капитуляцией; он слишком хорошо сознает бесплодность своих усилий. Муки ада — пустой звук для этих мальчишек. Душа, Бог, грех — это для них слова из другой эпохи. Суеверные бредни старого пугала.
Отец Грин уже долгое время задается вопросом: а что он здесь делает? Мысль об уходе на пенсию пугает его: слишком многие его коллеги на его глазах просто таяли от бездеятельности. Люди, с которыми он работал бок о бок в разных миссиях, в диких языческих краях, где их единственной опорой была вера, выйдя на покой, бесцельно бродили по Резиденции, будто отекшие улыбчивые зомби, мирно ожидающие прихода смерти. Вместе с тем и работа, которая всегда была для него спасением, — работа тоже утратила былую притягательность. Он имеет в виду не преподавание — оно никогда его не интересовало, да и сегодняшние мальчишки хуже, чем когда-либо раньше: они погрязли в распутстве, это яблоневый сад, в котором плоды гниют еще на ветке. Но в бедных квартирах, в районах муниципальной застройки, где в первые годы после того, как его призвали из Африки обратно, он видел добрые знаки посреди опустошения — надежду на лучшую жизнь, честность, способность к переменам, — теперь он видит одно только безысходное опустошение. Те же беды, что и двадцать лет назад: сырые комнаты, раковины, полные бутылок, почти беспризорные дети, бегающие по пустырям, где валяются использованные шприцы; та же легкая капитуляция, та же слабость, то же упразднение ответственности. А здесь, в этом кабинете, приходится заниматься все тем же: бесконечно клянчить гроши, бесконечно и унизительно трезвонить о милосердии.
А может быть, все, во что он верил столько лет, — просто чепуха? Может быть, нет в сердце человека ни крупицы доброты, которая ждет, когда ее поднесут к свету; может быть, человек подл до самого нутра и любой проблеск добродетели — это всего лишь фокус, игра света, или — как это еще называется? — огни Святого Эльма? В самые мрачные ночи (а большинство ночей последнее время кажутся мрачными) священник задумывается: быть может, он сорок четыре года гонялся за миражами?
Не странно ли, как одна случайная встреча может пролить новый свет на твое состояние? Как разговор — столь краткий, столь, казалось бы, незначительный — может открыть новый путь вперед, проложить новую дорогу там, где ее раньше не было? Сегодня вечером отец Грин пошел навстречу просьбе Грега и поднялся по лестнице в Башню, чтобы извиниться перед мальчишкой, чьи чувства он якобы задел. Разумеется, это чушь: во-первых, он занимался тем, что говорил непристойности на уроке, а во-вторых, у этих мальчишек вовсе нет никаких чувств, ведь они олицетворяют сам нынешний век, бесчувственный до мозга костей, — и отец Грин предпринял это маленькое паломничество в том же настроении безразличия и поражения, в каком с недавних пор выполнял почти все свои обязанности. Но в тот самый миг, когда мальчик открыл дверь… Нет, было бы преувеличением называть это обращением на пути в Дамаск; конечно, это уж чересчур нелепо. Однако в тот же миг, в тот посеребренный миг на пороге комнаты священнику стало ясно, что он допустил ошибку. Он ошибся относительно этого мальчика, и от этой мысли его бросило в дрожь, он задумался и начал спрашивать себя, какие еще ошибки он мог совершить за недавнее время. Потому что на лице этого мальчика ясно читалась невинность — невозможно задним числом описать эту ясность, четкость этого видения. Он был особенным — как же отец Грин не замечал этого раньше? Во-первых, он был младше одноклассников: он еще не упал в сточную канаву полового созревания, еще сохранял детское совершенство, его розоватая кожа оставалась незапятнанной, взгляд был ясным и незамутненным. Но это еще не все. В нем была какая-то хрупкость, одухотворенность, чистота, почти граничившая с каким-то предвосхищением боли, словно это был плод, который от одного прикосновения обречен покрыться вмятинами; а еще у него на лице лежала тень печали, быть может, от мысли о несправедливости того мира, в котором ему приходилось жить. Глядя на это, отец Грин ощутил какую-то пронзительную нежность, какой не испытывал уже очень давно, и протянул руку, чтобы утешить мальчика. (Теперь, когда он вспоминает об этом, ощущение возвращается, и здесь, в одиночестве кабинета, его пальцы вновь шевелятся, гладя пустоту.)
За этим последовал довольно бессвязный разговор: стало ли мальчику лучше? Да. Принимает ли он извинения отца Грина за излишнюю вспыльчивость? Да. Но отец Грин уже усвоил важный урок: отчаяние — это тоже грех, причем грех довольно коварный, ибо он затемняет и скрывает от нас те проявления Божьей благодати, что находятся вблизи нас, и ведет к солипсизму и душевной черствости. Он позволил себе впасть в пессимизм, поддаться гневливости, но вот — Господь в своей милости дал ему шанс искупить свою вину. Понятно и то, как именно он должен свершить покаяние: он обязан помочь этому мальчику. Ибо — вот тот, кто нуждается в помощи, кого еще можно спасти от разрушительного влияния его времени — разумеется, мягко, ненавязчиво, как бы невидимой рукой направляя его к добру. Ведь это можно сделать, это еще позволяется — взять мальчика под свое покровительство? А спасая его — тут мысль отца Грина набирает скорость, — разве он сам не может заново найти утраченный путь? Может быть, этот мальчик окажется Лотом, который спасет, в глазах отца Грина, тот погрязший в пороках город, где он заблудился? Едва он задает себе этот вопрос, как его сердце без колебаний откликается: да! Да, Джером, да!
