Я знала, кто его родители. Папа завкафедрой в университете Ростова-на-Дону, мама – главврач в поликлинике. Его финансовый успех был случайностью начала 90-х. Он рассказывал мне смешные вещи:
– До сих пор вру родителям про то, сколько я зарабатываю.
– Почему?
– Чтобы не разрушить им картину мира.
– Но они же читают газеты. Там все про твои деньги есть.
– Я им говорю, что это средства компании. Что журналисты просто все передергивают.
Это был наш единственный разговор про его деньги.
– Ты не слушаешь меня? – Он поднял бокал.
– Почему, я все записываю.
– Давай закончим.
Он выключил кнопку на диктофоне.
– Хорошо. Текст будет на следующей неделе. Миша Полозов пришлет.
Я взялась за сумку. Пора было уходить.
– Ты куда? Еще горячее не принесли.
– Мне пора.
Он взял диктофон и положил в карман.
– Что ты делаешь? Что за игры?!
Я разозлилась. Да что он себе позволяет!
– Отдам, когда мы с тобой все обсудим.
– Что обсудим?
Я потянулась через стол.
– Отдай!
– Хочешь, лезь ко мне в карман.
Он схватил меня за руку – я пыталась вырваться, не удалось. Он крепко сжал пальцы, потянул к себе, положил лоб на мою ладонь. И потерся о нее головой. Как бычок трется головой о мамин бок. В его широком лбе, на который всегда падала прядь волос, выбиваясь из прически, всегда было что-то от теленка.
– Пусти!
– Не пущу!
От этого прикосновения, движения, когда его голова доверилась моей руке, мне стало легче. Внутри что-то развязывалось, распускалось, освобождалось. Я могла дышать – свободно.
– Я знаю, что я гад. Ну, хочешь, побей меня.
– Вообще-то надо бы.
Я улыбалась. Мышцы лица выдавали реакцию вне зависимости от меня.
Мне всегда нравились мужчины, движущие горами. Потоками, баррелями, мегатоннами. Герои, определяющие судьбы масс. Олейникова восхищалась хулиганами типа Джонни Деппа, лохматыми оборванцами. А я, как Керри Брэдшоу, всегда считала – сексуальность, спрятанная под броней делового костюма, ярче и горячее, чем все спецэффекты пиратов Карибского моря. Сексуальность – она ведь в масштабе решений, которые способен принимать мужчина.
– Давай помиримся, а?
– Давай, – я сдалась.
– Выпьешь?
– Подумаю.
Он выпустил мою руку.
Мы чокнулись, выпили.
– Мир?
– Перемирие.
Разговор уже было понесся по безопасной дорожке – почти как раньше, но я вдруг затормозила.
– Послушай, а почему ты мне не звонил?
Он напрягся.
– Ну… Сначала в командировке был.
– А потом?
– Честно?
– Желательно.
– Боялся, что ты меня пошлешь.
– И правильно делал.
– Ну вот видишь, все решили.
Что решили? Но я больше не могла упираться. Я снова отпустила себя на волю, поплыла по теплым волнам ожидания и надежд. Его горячий лоб, слова, глаза, так глубоко забиравшиеся внутрь меня. От этого взгляда у меня краснели щеки. Я летела в пропасть, в которую так легко, страшно и восхитительно падать.
Он рассказывал какие-то смешные истории, звал официанта за новой порцией шампанского, заказал половину десертного меню. Нам несли маленькие пирожные, миниатюрки, за которые мы устроили соревнование.
– Мне эту шоколадную фигулину.
– Нет, это моя!
Наши пальцы, в шоколаде и креме, сплетались над тарелкой, он ловил мою руку, приближал к своему лицу и выхватывал пирожное, которое я сжимала как тисками. Он касался моих пальцев губами – и это легкое прикосновение нельзя было оправдать борьбой за десерт. Как и предсказывал Мишка – Канторович ел с руки. А мне хотелось его кормить вот так целую жизнь.
А официант был не готов. Он уже нарезал круги, сигнализируя, что пора бы нести счет. Я ничего не хотела замечать, чтобы не разрушить это ощущение восторженного предчувствия.
– Давай ему денег дадим.
Он выпустил мою руку. Достал карточку. Стало холоднее.
– Ну что, какие планы?
Я поежилась. Похожий вопрос он уже однажды задавал. Что сейчас надо сказать?
– Не знаю даже.
– Может, в клуб поедем, а, Аленка?
Я хотела было кивнуть, но вдруг подумала, что сейчас все повторится – девушки, партнеры, сигареты, музыка, от которой закладывает уши. И что-то исчезнет – то, что возникло сейчас и казалось таким прочным еще пару минут назад, а теперь может рассыпаться от присутствия других людей.
– Давай не поедем сегодня туда.
Он, кажется, был разочарован.
– Ладно, тогда отвезу тебя домой.
Стало еще морознее. Что-то холодное появилось в его лице, отстраненное. Я не понимала этой смены настроений.
Мы молча вышли из ресторана.
– Машина на стоянке? Давай номерок.
В «Пушкине» машины конвоировали на специальную стоянку, но я постеснялась подъезжать к ресторану на своем инородце и поставила Бурашку, не доезжая до доронинского МХАТа.
– Машина далеко. Давай я подъеду сама, а ты меня подождешь.
– Пойдем вместе.
Мы шли по бульвару, скользя по ледовым колдобинам, охранник Канторовича плелся за нами. Молчали. Как будто со мной рядом шел другой человек – не знакомый с тем, который только что рассыпал под хрустальными люстрами «Пушкина» искры своего остроумия. О чем он сейчас думает?
Машина закоченела, стекла покрылись трещинками инея. И не открывалась.
– Надо постучать по двери. Я так делаю иногда, – сказала я.
Надо все-таки купить новую машину. С моим несолидным автотранспортом, который не годился даже для охранника, я не соответствовала блестящему настоящему Канторовича. Думать об этом при «Нексии» нельзя – может обидеться и не завестись. И мы с ней тогда покроемся общим позором.
– Давай ключи, водитель!
Он нажал на кнопку, и замок сработал. Надо же, машина послушалась. Потому что девка, слушается мужиков.
– Александр Борисович, разрешите мне, – сказал охранник Денис.
– Нет, я сам.
Батюшки, что он собирается делать?
Саша залез на водительское место. Завелся. Мы с охранником стояли рядом, ожидая дальнейших указаний.
Он открыл дверь.
– Алена, садись.
Я влезла. Как холодно!
– Ну что, покатаемся?
Денис, не дожидаясь приглашения, влез на заднее сиденье.
– Извините, Алена Валерьевна, куда это можно положить?
Он протягивал мне журналы – в машине у меня теперь всегда валялись наши номера. Я выдавала образцы звездам, с которыми встречалась, дарила подружкам – своим и маминым. Они, хоть и ругали глянец, никогда не отказывались от свежей порции «дешевой консъюмеристской пропаганды».
Сверху лежал сентябрьский номер. Тот самый. Тот самый?!
С текстом про то, как он собирается жениться на Насте. Про их идеальную пару. Я, усыпленная легкостью сегодняшнего вечера, теплотой, шампанским, совсем забыла об этом. Канторович действовал на меня как анестезия, притупив ощущение боли, с которым я ходила последние месяцы. Интересно, а Денис знает Настю по имени-отчеству?
– Это что? – спросил Канторович.
– Журнал, в котором я теперь работаю.
– Покажешь?
Он включил поворотник и выворачивал руль, глядя в боковое зеркало.
– Еще как покажу! – пообещала я.
В машине стало тепло, а я не могла согреться. У меня на коленях лежала куча льда.
Мы доехали до «Пушкина», пересели в его черную машину. На его территории было жарко, комфортно – ему комфортно, а я сжимала холодную глянцевую обложку и думала – как спросить. С чего начать разговор?
– Пробка в 12 ночи… И каждый день вот так!
Интересно, с кем он возвращается домой в это время? С ней?
– Слишком много людей в Москве, – заметила я.
– Людей как раз мало. Народу до фига!
Опять молчание. Мы выбрались на набережную, и я решилась.
– Слушай, я хотела тебя спросить… Вопрос такой. Даже не знаю…
– Не тяни, а то я волноваться начинаю.
Я медлила. Я боялась произнести ее имя.
– Ален, давай уже, говори! А то я у тебя спрошу что-нибудь. Но это потом.
– Ты Настю Ведерникову хорошо знаешь?
Он резко повернулся ко мне. Я ждала, пытаясь справиться с волнением. В машине не было видно, как я покраснела.
Он снова вперился в дорогу.
– Знаю неплохо.
Замолчал.
– Ты презентацию ту имеешь в виду?
– Не только.
– Мне трудно будет тебе объяснить.
Это уж точно. Он становился все мрачнее. Я видела, как каменеет его лицо. Я с ужасом понимала, что права. Сейчас заставлю его признаться – и это конец. Объясняться мужчины не любят.
Я нашла 230 страницу.
– Ты это видел?
– Слушай, я газеты не успеваю смотреть! А ты хочешь, чтобы журналы… А что там?
– Прочти сам.
– Сейчас, что ли?
Мы ехали по метромосту. Было скользко.
– Лучше сейчас.
Он резко свернул к бортику. Нам отчаянно гуднули. Машина вильнула и остановилась.
– Что это?
– Статья про тебя.
– Да ты что, я герой глянца?
Он включил свет.
– Ого, точно я и… – И запнулся.
В машине повисла такая звенящая, такая хрупкая тишина. Я закурила – вторую сигарету за вечер. В ресторане мне курить не хотелось. А теперь надо было наполнить действием, движением, колебанием дыма эту натянутую до разрыва, до последней степени прочности кондиционированную тишину.
