И проследив взглядом за глазами собеседника, почёл себя обязанным объясниться насчет рублей:
– Храню их на черный день…
Такое отношение к рублю (как к крепкой и устойчивой валюте, на манер доллара или евро в начале двадцать первого века) настолько поразило нашего героя, что следующий свой вопрос он задал только через минуту, восстановив перехваченное дыхание:
– А с чего ты вообще взялся торговаться в рублях?
– Но ты же сам, – глаза лысоватого смотрели подозрительно, – сказал «ни копейки»…
Прохоров не смог скрыть удивления, что обычная идиома в два с лишним раза увеличила сумму сделки, лысоватый понял, что лоханулся, но поезд уже ушёл и можно было только помахать ему мокрым от слёз платочком на прощание.
Слава поступил честно: придя домой, положил перед Песей Израилевной пятьдесят марок.
– Это шо? – испугалась она.
– Твоя доля…
Надо было бы по сюжету сказать всякую пафосную дрянь – «за твою доброту и участие» или «за то, что ты такой хороший человек», но Прохоров пафоса не выносил, да и объяснять старухе, что она хороший человек, было поздновато. И слова такие были трудны для понимания нормального человека…
А тут – «твоя доля», и всё ясно…
Мадам Шнор долго смотрела на своего постояльца, изредка переводя глаза на деньги. Видно, никогда раньше она так легко не зарабатывала эти несчастные пятьдесят марок и сейчас она решала, что же делать дальше и вообще, как жить…
– Ты можешь жить у меня сколько хочешь… – наконец сказала старуха, – И ещё завтра я отведу тебя к Давиду. Вы с ним, я уверена, что-нибудь зрозумиете за старые книги…
– Нет… – возразил ей наш герой.
– Нет? – на лице Песи Израилевны обозначилось неподдельное горе. – Нет? Ты не пойдешь к Давиду?
Ну, как тут было не пойти?
– Пойду… – согласился Прохоров. – Но только сначала к твоим друзьям, которые умеют работать с документами, потом на почту, а уж потом…
– Так тут же всё рядом…
Вот так они и оказались в то утро на улице, провожаемые разнообразными взглядами.
– Вот почта… – показала рукой Песя.
– Сначала документы… – наставительно возразил Слава.
– Это – туда…
Старухе явно не хотелось уходить с солнечной улицы, где все на них смотрели, но ведомые жёсткой рукой нашего героя, они все-таки свернули в переулок.
Слава успел еще заметить вывеску на углу – «Шнейдер Шнейдерман». Перевод первого слова сохранился в памяти еще с детских лет и, как понял наш герой, это портной по фамилии Шнейдерман повесил здесь такую поэтичную рекламу. Насчет трусов можно поинтересоваться…
Мозги между тем начали упражнение на тему только что выявленную в реальности:
Кузнец Кузнецов, плотник Плотников, доктор Докторов. К сожалению, не получается учёный Учёнов или мент Ментов, но легко выходит большой Большов, жопастый Курдюков и сучка Сучкова. Последняя существовала в природе и была как раз, когда Прохоров учился в школе, преподавателем немецкого языка…
– Сюдой… – показала Песя на вход в подвальный этаж прямо с улицы. – Говорить буду я…
Кто бы сомневался?
Все или почти все знания в немецком, кроме «спасибо» и «до свидания», ограничивались этим самым «шнейдером». Были ещё в наличии Buch и Leder, но и книга, и кожа для разговора с производителями фальшивых документов нужны были не сильно.
Фальшивомонетчиком (а Слава твёрдо знал: кто делает документы, делает и деньги, технология та же) оказался какой-то по виду пожилой скандинав. Высокий, полный, с голубыми глазами и светлыми (не седыми) волосами и такой же бородой – он скорее напоминал шведа или датчанина, чем немца или еврея.
Несколько минут он изучал русский паспорт, удивлённо погладывая на Прохорова. Потом вернул его Песе и что-то сказал:
– Ты можешь использовать это здесь, – перевела та, – но он не советует тебе тащиться с этим в Россию, тебя там сразу загребут…
Понятно, возраст и рост…
А вот немецкий паспорт вызвал у скандинава отпадение челюсти.
– Как ты умудрился, – перевела Песя, когда челюсть была приподнята настолько, что её владелец смог издавать членораздельные звуки, – не только получить паспорт в сентябре семнадцатого года, но и на такой бумаге, которую здесь для документов не используют?
– Ты же знаешь… – несколько стесняясь, ответил наш герой, лихорадочно соображая, говорить или не говорить «шведу» о своём происхождении.
– Я-то знаю… – резонно возразила она. – Но что ему сказать?
А ещё обещала, старая ведьма, сама вести переговоры. Вот так и надейся на женщин…
– Скажи ему, – пришла вдруг ясная идея, которая могла сработать, – что этот документ мне делали в Одессе.
Песя ещё не успела перевести, а «швед» уже задумчиво кивал головой. Видно, услышал знакомое, всеобъясняющее слово. Потом поднял бумагу и тщательно разорвал её на мелкие клочки.
Почему-то напомнив нашему герою школьного учителя, демонстрирующего детям, что бывает, если соединить кислоту с щёлочью.
А швед что-то сказал в конце своего «опыта».
– Ты мог иметь крупные неприятности в переду с этими бумагами… – перевела Песя Израилевна. – Он говорит, что за пятнадцать марок в три дня может сделать тебе настоящие, местные документы. Не соглашайся, – добавила она от с теми же интонациями, – предложи пять, может, и за семь получится…
Так и поступил наш герой.
Сошлись на восьми…
– Теперь ты должен сказать, как ты хочешь, чтобы тебя звали? – перевела старуха новую реплику «шведа». – Так же, как в русских документах?
Тут Слава спохватился, что не знает, а как, собственно его зовут в этих самых русских документах.
Ядрена-матрена, Сысой Амвросиевич Задостойный…
Это просто прочесть полчаса надо, а учить наизусть – неделю…
Как помнил Слава, «задостойником» назывались на православной литургии какие-то молитвы, которые читаются после молитвы Богородице «Достойно есть…». Но как название молитв, явно профессиональное, имеющее хождение только в церковной среде (и запомненное-то только по курьёзности звучания), стало фамилией?
Поистине велик и могуч…
– Нет… – возразил он. – Только не это…
– Тогда выбирай сам… – потребовала Песя, переведя очередную реплику «шведа». – Или он тебе что-то предложит?
Прохоров задумался. Наверное, даже наверняка, лучше, чтобы он знал наизусть, как его зовут. А вдруг швед предложит что-то страшное на манер Ганс Магнус Энценсбергер? Он и помнил этот страшный набор букв только по отличным стихам Ганса Магнуса:
Люди только мешают, путаются под ногами,
Вечно чего-то, чего-то, чего-то хотят.
От них одни неприятности,
Ах, если б не было людей…
Хм, а ведь это выход.
Почему бы ему не придумать себе немецкие имя и фамилию, исходя из двух параметров: они должны были быть хорошо знакомы будущему носителю, и владелец имени не засветится в мире в ближайшие десять-двадцать лет, а больше Прохоров был уверен, что не проживёт.
Подобным образом поступил герой какого-то американского фильма о перемещениях во времени, став в пятидесятые или даже в восьмисотые годы Клинтом Иствудом.
Бертольд Брехт?
Не годится, уже перед войной был знаменитым писателем, а до войны осталось всего двадцать восемь лет – маловато… Хорошо он будет выглядеть, если лет через десять на какой-нибудь тусовке или в книжном магазине встретится с настоящим Брехтом и они, протягивая друг другу руки, одновременно скажут:
Бертольд Брехт…
Герман Гессе?
Тоже нет, и по тем же самым причинам…
Гюнтер Грасс?
Тут уже всё подходит с возрастом, только чего-то не хочется быть Гюнтером, больно на слух Славы имя было противное…
Может, попробовать какие-то сочетания?
Генрих Гёте?
Фридрих Воннегут?
Вильгельм Барбаросса?
Нет, не пойдет…
Ну, как он потом вспомнит, от кого он взял имя, а от кого фамилию?
По профессии?
Но, подумав немного, Слава понял, что слишком хорошо для такого дела знал немецкую культуру.
Вот запомнит он, предположим, что имя у него от философа.
А от какого?
Георг Вильгельм Фридрих от Гегеля?
Или Фридрих от Ницше или Шлегеля?
Или вообще от Энгельса?
И кто сказал, что Фридрих – это только имя?
А вот есть ещё художник Каспар Давид Фридрих, с ним как?
Беда от многознания, в точности по Экклезиасту…
Да и вообще, как дряхлеющая память запомнит саму профессию, которую ты задумал?
Она ведь, говорят, сохраняет с возрастом в основном только старые воспоминания. И будет он, как радистка Кэт во время родов, повторять:
– Их бин Вячеслав Степанович Прохоров…
Хотя, кажется, «их бин» значит» не «я есть, а «я был». Тут, наверное, нужно «их либе»…
Или «их хабе»? Или «дас ист»?
В общем, фамилия нужна простая и легко запоминающаяся, что-то, что навязло в зубах, но не стерлось, как Иммануил Кант.
Генрих Белль? Неплохо…
Политик? Гельмут Коль?
