Сетчатая дверь кухни открылась и с шумом захлопнулась. На пороге стояла Мэри в своей белой форме. Дверь снова приоткрылась. Показалось плечо Артура.
— Кто там озорничает? — спросил он.
— Это рабочие, — ответил я. — Из-под дома. Я их пригласил.
Мэри сказала:
— Твоя мать не обрадуется этой рвани.
Но в машине, которая остановилась на кругу, была не мать. По стуку дверцы я понял, что там «паккард». Минутой позже из-под аркады вышел Норман. Он был в спортивном пиджаке и мягких брюках. Как всегда, из нагрудного кармана высовывался белый платок.
— Папа, привет! — крикнул я. — Это Мартин. Это Эдди. Я пригласил их искупаться в бассейне.
Норман уже сбегал по ступенькам. Широким шагом он прошел по плитам к краю бассейна. Протянул руку, и Эдди с мокрыми усами пожал ее.
— Очень приятно, — сказал Норман. — Под домом, наверное, жарко, как в пекле. Рад, что вам удалось остудиться.
Эдди улыбнулся и шлепнулся на спину. В дальнем конце бассейна, спиной к бортику и держась за него обеими руками, висел Мартин. Он кивнул отцу.
Норман поднял вверх портфель.
— Ричард, у меня работа. Завтра снимаем допоздна. Никто от этого не в восторге. И ради чего? Картины о том, кто кого любит, а кто кого — нет. Все эти недоразумения позаимствованы из двух пьес Шекспира. Только никому не говори. Нас убьют, если это всплывет. — Он улыбнулся и ушел на кухню, подчеркнуто пропустив вперед слуг.
Рабочие возобновили свои игры. Эдди, я понял, совсем не умел плавать. Он плескался и бултыхался на метровой глубине. А Мартин черноголовой торпедой пронырнул от одного края к другому. Прошла минута, прежде чем он поднялся за воздухом. Я снял туфли и закатал брюки — хотел поболтать ногами в воде. В это время из дома вышел Барти с этюдником и альбомом.
— Барти, уйди отсюда, — крикнул я.
— Мне пора рисовать.
— Нет, не пора. Не здесь. Я с друзьями.
— Они мне тоже друзья. Я напишу их акварелью. — Он расставил треногу и разгладил чистый лист альбома.
Я подбежал и схватил его жестяную коробку с красками.
— Уходи, Барти. Тебе здесь нечего делать. Ты их не знаешь.
Он потянулся за красками.
— Тебе просто завидно! Потому что ты не художник!
— Это ты не художник. У тебя все по-дурацки выходит.
— Я художник! Я талантливый! Все так говорят. Отдай краски!
Он подпрыгнул за коробкой. Я держал ее высоко над головой. Он еще раз подпрыгнул. Я смеялся над его стараниями — словно он был собакой и прыгал за косточкой. Вдруг он повернулся и побежал к дому.
— Мама! Мама! Мама!
Там стояла Лотта в ярком летнем платье.
— Что здесь происходит? — грозно спросила она.
Барти обнял ее.
— Ричард играет с этими жидами!
Стыд наполнил меня, как жидкость пустую посуду. Захлебываясь в этой гадости, я не мог произнести ни звука. Мать повернулась ко мне.
— Что это значит?
— Там было жарко. Под домом. Печка. Норман знает. Я им разрешил.
Лотта стояла неподвижно. Поднеся ладонь козырьком к глазам, она смотрела в сторону заходящего солнца. Она увидела, как выпрямился Эдди и обхватил себя руками за ореховые плечи. Позади него Мартин плыл австралийским кролем, переваливаясь с боку на бок, расплескивая воду в обе стороны.
— Очень хорошо, — сказала Лотта. — Понятно.
Она освободилась от объятий Барти и ушла под аркаду.
Я стоял рядом с этюдником. Быстро, чтобы Барти не успел помешать, я схватил альбом, раскрыл на листе, где он утром сделал набросок цветными карандашами, и вырвал его. Подбежал с ним к бассейну.
— Эй! Это мое! — крикнул Барти и кинулся следом.
Пока он бежал ко мне, я показал рисунок купальщикам.
— Только посмотрите! Вы видели что-нибудь похожее? Это оскорбительно. Это оскорбление вашего народа. Только сумасшедший может так нарисовать.
Бартон набросился на меня — царапался, пинал. Я разорвал портрет Мэри надвое.
3
Во вторник занятий в школе не было, но я недолго нежился в постели. Я собирался весь день провести под землей. Сор-тиры: теперь можно было посмеяться шутке Роджера. Мы будем подключать сортиры к канализации. Я полежал немного, прислушиваясь к лязгу труб, как прихожанин прислушивался бы к зову колоколов. Потом забежал в ванную, покрутил краны и с радостью обнаружил, что из них не каплет. Мигом съел завтрак, не посмаковав даже молоко, сдобренное с разрешения Мэри двумя ложками горячего кофе. Пришел на кухню Артур. Его наряд — черные брюки, черный пиджак, шоферская фуражка — меня не встревожил: должно быть, он собрался везти Нормана на работу. Но тут я увидел, что в руках у него мой полосатый пиджак.
— Нельзя больше медлить, мистер Ричард. Надевай пиджак.
— Зачем? Зачем пиджак?
— Мы уезжаем на весь день.
Я стукнул обоими кулаками по столу.
— Не поеду я с тобой! Никуда не поеду. Ты меня не заставишь.
— Не надо так. Мистер Бартон ждет в машине.
Я вскочил и вышел в холл. Посмотрел в окно. На кругу стоял «паккард». Из выхлопной трубы шел дымок. Барти постукивал своей светлой кудрявой головой по спинке заднего сиденья. Артур подошел ко мне. Протянул пиджак.
— Тебе понравится, что для нас придумано.
— Вот и езжай! Езжай с Барти! Очень хорошо.
Шофер был неумолим. Он схватил меня за локоть.
— Прошу тебя. Ты должен мне помочь! Пожалуйста, ну?
— Нет! Иди к черту! Не поеду!
— Что за выражения?
Это была Лотта. Я удивился, увидев ее в такой час наверху лестницы. Она стянула на себе просторную ночную рубашку. Волосы у нее были распущены.
— Ричард, надень пиджак. Сегодня ты не будешь сидеть дома!
— Еще как буду! Я знаю, почему ты меня выгоняешь. Не хочешь, чтобы я был с друзьями. Ты их стыдишься. Не отпирайся. Эдди прав. У тебя предрассудки.
Спрыгнула с лестницы? Пролетела по воздуху? Не знаю, но не успел я моргнуть, она, как по волшебству, очутилась рядом. И в следующий миг дала мне пощечину.
— Ничего, миссис Лотта. Ничего. Мальчик поедет с Артуром. Правда?
— Да, — сказал я. — Поеду.
Артур придумал, чтобы мы провели день на пляже — ну, не совсем на пляже, объяснил он, когда мы свернули с Сансета, а поудить рыбу с пирса в Санта-Монике. В домике напротив карусели, где уже стояла очередь дошколят с родителями, мы взяли напрокат снасти. Там играл оркестр — трубили трубы, барабанили барабаны, пищали скрипки — и всё без живых музыкантов, как будто это был оркестр из диснеевского фильма.
Артур повел нас туда, где собрались рыболовы. Их удочки опирались на перила, в ногах стояли корзины и ведерки. Мы были единственными детьми, зато я увидел несколько негров. Один из них опустил рыбину в ведро с водой — сунул, словно хотел утопить. Другой, в жилетке на голое тело, взмахнул удочкой, и леска с грузилами и наживленными крючками просвистела в воздухе. Третий сидел на стульчике, упершись руками в колени, и глядел. Я отстал, как будто не имел никакого отношения к светловолосому зубастому мальчику, который шел за ручку с черным слугой.
Макрель, похоже, шла косяком. Мужчины — да и женщины тоже — вытаскивали бьющихся рыб. Поначалу мне было противно — мертвые рыбешки, которых мы нанизывали спиной на крючки; дождевые черви, обвивавшие нам пальцы, ручейки крови. Все мои мысли были о доме; я считал минуты, когда смогу снова забраться в темный подвал.
Артур, видя мою рассеянность и отвращение, наживил крючок. А Бартон ретиво взялся за дело: вытаскивал червя за червем, подносил к лицу, словно собираясь кормить себя ими, как мать — птенцов. Он свесил удочку с пирса и вздернул обеими руками — так бросали баскетболисты в те дни штрафной.
Однако прошло немного времени, и мы поменялись ролями. Я поймал первую рыбу. Удилище коснулось воды, леска натянулась, я выбрал ее катушкой, и бьющаяся добыча упала к моим ногам. Она растопыривала жабры и смотрела круглым глазом. Спина у нее была зеленая с черными прожилками, как самые красивые из моих стеклянных шариков. Артур вытащил крючок из ее жесткой губы и бросил рыбу живьем в ведро с морской водой. Я поймал вторую. Поймал третью. Леска Барти вяло лежала на волнах. Клюнуло в четвертый раз. И тут я вытащил двух отчаявшихся макрелей разом.
Запах ли рук черного человека приводил рыб в исступление? Или что-то в Барти — его запах, золотая голова, недоуменно свесившаяся над перилами, — отпугивало их? Неважно; я сам пришел в исступление. Рыбы уже не помещались в ведре. Я радостно расшибал им головы о сваю. Я выдирал крючки из их жабр. Я весь был испачкан слизью. Чешуя налипла на руки, колени, лицо, превратив меня в какую-то рептилию. Кровожадность овладела мной. Мне нужны были все рыбы, какие есть в океане, мне хотелось глушить их о сваю, наблюдать последний, медленный слабый взмах хвоста.
Барти был в слезах. Я увидел, что он описался. Артур тоже обратил внимание на брюки, мокрые в шагу, и увел его переодеваться в душевую. Я оставил свою удочку с натянувшейся до звона леской и выбрал леску брата. Наживка была не тронута. Я вытащил из ведра живую рыбину и воткнул его крючок в угол разинутого рта. Потом бросил рыбу в океан. Дворецкий и брат вернулись. Сделать открытие я предоставил Артуру.
