— Мордой к стене, ну! — кто-то из них отвесил мне смачный пинок. Я по инерции влетела в стену, покрашенную до середины в зелёный цвет — то ли так было положено, то ли кто-то зажал половину краски. У стены оставалось только одно преимущество, чему весьма порадовались мои синяки: она была холодная, как кусок льда. Я скосила глаза и огляделась: стол — одна штука, стул — две штуки, сейф около стены и решётка, которая когда-то была белой, а теперь наполовину облезла, точно краску с неё специально соскабливали ножом.
Только я прижалась к стене всем телом, да что там — всей душой, с меня чуть не с мясом содрали браслеты и развернули мордой к народу.
— На стульчик присядь, голуба, — сказал Номер Два. — Поговорим.
Это был способ, который сто пудов порадовал бы Берц, если бы она вдруг поехала чердаком и решила, что каждый человек, присланный вербовщиками, должен для начала отлежать недельку в лазарете. Это называлось психическая атака — меня исколошматили до состояния отбивной, а потом дали пять минут: обосраться, передумать всё, что можно, и просчитать дальнейшие варианты своей судьбы — исходя из всего списка моих прегрешений.
— Ну? Что скажешь? — сказал Номер Два и закурил.
— Не знаю, — печально ответила я, разглядывая пол.
— А знать кто будет? — риторически спросил он.
— Тоже не знаю, — я шмыгнула и вытерла рукавом нос. — А хоть про что?
— Про правду, родная, — выдал он и отечески улыбнулся во всю челюсть.
Я примерно представила, на сколько тянет правда, и поняла, что в качестве психической атаки меня не сломил бы даже полк матросов на зебрах.
— Чьих рук дело, — он вынул бланк протокола, ручку и разложил всё это хозяйство на облезлом столе. — Что-нибудь нежное и ласковое роди уже, не томи. И гуляй на все четыре.
— Да я разве знаю? — сказала я, и глаза у меня были ну такие ясные, что — вот честно — пожалела, что зеркала у них тут явно не предусмотрено уставом.
Номер Два вздохнул и отложил ручку.
— Не знаешь, стало быть, — грустно сказал он. — Эх, родная, тоскливо с тобой — ничего-то ты не знаешь, и знать не хочешь. Да?
Я так завертела башкой, что чуть не навернулась со стула.
— Наркотики? Алкоголь? Мужчины? — монотонно вопрошал он и смотрел в окно. Наверное, по ходу дела выявлялись мои пристрастия — а следом навертелось бы что-нибудь ещё, — если бы от меня прозвучало ещё хоть одно слово, кроме "нет".
Я, как заведённая, твердила "нет" — и тоже смотрела в проклятущее окно, мечтая, чтоб резко случилось светопреставление, и я бы выломилась отсюда, хоть бы даже мир в эту минуту снова обретал вид первобытного хаоса.
— Женщины? — подумав, спросил он.
— Да вы что? — возмутилась я. — Непотребством всяким не занимаюсь.
— Ну, чем ты занимаешься, и дурак бы догадался, — сказал Номер Раз и шваркнул окурок мне под ноги. — И про непотребства кому-нибудь ещё байки травить будешь. Чем ты ещё заниматься-то можешь?
Я хотела уж было напрячься, как вдруг до меня дошло, в чём прикол. Сначала мне стало обидно, что меня приняли за шлюху с ближайшего угла, но я тут же решила, что уж лучше побуду в образе шлюхи, если им так нравится, нежели начну в скором времени считать деревья в тайге или белых медведей.
— Ну да, — покорно сказала я. — Есть такое дело.
Но тут же оказалось, что роль шлюхи имеет свои издержки. После всей этой канители я поняла, что занятия круче просто нет. Эти уроды в подкованных железом ботинках пребывали в святой уверенности, что мы — то есть, они — знают всё. Кто кому прострелил башку, кто торгует наркотой и всё остальное, чем требовалось пополнять сводки происшествий. А потом повышать раскрываемость. Выбивая информацию способами, не совместимыми с жизнью.
Чёрт подери! Не могла же я давать показания на саму себя?! Даже если бы я захотела, то до раздвоения личности мне было ещё далеко.
— Ну, вот видишь! — обрадовался коп. — Уже веселее. Ну, отвечай давай.
— Что? — тупо спросила я.
— Как что? — оторопел Номер Два. — Чьих ручонок шаловливых дело? Крендель в гробу, нашпигованный цианидом. Так понятнее?
— Не знаю, — робко сказала я и от смущения шаркнула ножкой.
— Не знаешь что? Понятнее или непонятнее? — спросил Номер Раз из своего угла, зевнул и подгрёб поближе к столу.
— Господин полицейский… — начала я.
— Так. Уже лучше. Ну, так кто парня кончил и за что? — весело спросил он.
— Господин полицейский. Мне в детстве на голову горшок с геранью упал, — закончила я, ожидая, что он тут же даст мне в челюсть, и всё завертится по новой.
— Ага, — задумчиво сказал он, и я почувствовала, что второй этап допроса на этом "ага" и закончится.
— Лапку дай, — он поманил меня пальцем.
Я протянула руку.
— Ничего так пальчики. Нежные, — сказал он, проделывая этот фортель с карандашом.
В чём прикол, я узнала через секунду.
— Были, — сказал он и со всей дури врезал мне по руке.
Кажется, у меня в башке сработало какое-то реле. Сколько я орала, я не помнила — но зато я не чувствовала в это время ни боли, ни страха. Ни своей руки.
Оказалось, самое страшное было вытерпеть следующий час, во время которого я просто сидела на стуле и молчала, — потому, что больше всего мне хотелось с крейсерской скоростью ломиться к ближайшему холодильнику и сунуть туда руку. А, может быть, не только руку, а всю себя целиком.
А потом этот час прошёл, мне отвесили символический пинок под зад, — и я полетела искать лёд, врача, морфий, цианистый калий, или верёвку с мылом — кого угодно и что угодно. Точнее, это только так казалось, что полетела — на самом деле я еле шла, придерживая левую руку правой и гадая, сколько пальцев мне сломали.
Ни одного. Я просто несколько дней обнималась с ведром, полным ледяной воды, и только тем и занималась, что смотрела в окно. У меня был непредвиденный отпуск.
На вторые сутки, когда я уже маленько заскучала, в окне появился Ник. Увидев наш с ведром невесёлый тандем, он замер, а через минуту в двери загремел ключ.
— Хм… — сказал он. — Это то, что я думаю?
— Я не знаю, что ты думаешь, — флегматично сказала я. — Может быть, что-нибудь эдакое, за что тебе надо надавать по чайнику?
— Если начались приколы, то всё не так плохо, — разумно предположил он.
— Кому как, — ответила я.
В принципе, на него было не за что злиться. Я могла, наверное, при желании стать воспитателем в детском саду или заниматься какой-нибудь подобной шнягой, и в своей жизни мне надо было винить только себя.
— Что с рукой? — всё-таки спросил Ник.
— Два часа в обществе зелёной стены, решётки и двух ретивых деятелей, которые знают классную шутку с карандашом.
— Слушай, я не специально посоветовал тебе отправиться на чёртовы похороны, — виновато сказал Ник.
— Конечно, не специально, — подтвердила я. — Ведь ты не говорил что-то там про меня, так? Ты ги-по-те-ти-чес-ки говорил про того, кто провернул то дело.
Ник на секунду замер, вникая в то, что я сказала, а потом усмехнулся.
— Ну да, — согласился он.
— Вода, — жалобно сказала я в рифму, показывая глазами на ведро.
Ведро слегка нагрелось. Ник аккуратно снял его с моей руки и через секунду уже загрохотал в ванной.
Ни ему, ни мне не надо было намекать дважды…
А мой подвал единственный раз в жизни казался мне тогда самым чумовым местом на свете — потому, что он был холодным, как погреб…
— Оттуда, — мрачно повторила я и резко опустила руку вниз. Что-то часто я стала думать про то, что было не разбери поймёшь, когда. Зато у меня имелась очередная байка для следующего письма. Чёрт подери, если так пойдёт дальше, мои каракули можно будет собрать в стопку и напечатать книжку — если кто-то, конечно, станет читать такую муть.
Я вспомнила о докторше — и тут же, разом протрезвев, кожей, печёнкой и задницей прочувствовала, как далеко мы от Старого города. Эту тряскую дорогу я ощущала так, словно всю её пропёрла пешком, не иначе.
Небо на востоке начинало светлеть, и я поняла, что стоит быстрее шевелить батонами, если мы хотим и дальше пребывать в добром здравии.
— Светает, — я ткнула пальцем в сторону окна.
— Вижу, — сказала Джонсон.
— Если мы пошевелимся, то успеем до подъёма, — сказала я. — Может быть.
— А, может быть, и нет, — предположила она.
Я посмотрела на ходики. Они стояли. Можно было хорошенько подумать и прикинуть, что сейчас часов пять или даже меньше.
— Сведём вероятность краха к минимуму, — подытожила я, с мрачной решимостью предвкушая время, которое мы с пользой проведём в нарядах, до блеска отдраивая сортиры от присохшего дерьма.
— А с этим что? — спросила она, пропуская монтировку через сжатый кулак.
Толстяк лежал на полу и теперь точно сдулся окончательно. Я наклонилась и пощупала пульс — под жирным ухом, похожим на вареник, только что без сметаны, билась жилка. Он был жив, но либо потерял сознание, либо додумался включить дурака.
