Представьте себе мое удивление, когда минуту спустя, собираясь ей что-то сказать, я не нашел ее! Меня снова одолевают сомнения, хотя я уже успел привыкнуть к таким крутым поворотам. Пытаясь избавиться от внезапно окруживших меня призраков, я, следуя зову, исполненному неизъяснимой надеждой, который доносится ко мне из города, оставляю детей соседям и тоже выхожу. Снаружи тот же зов слышится мне сквозь непроницаемую толщу безучастных стен. Остается одно: идти неуклонно к тому месту, откуда он доносится. Я сворачиваю на одну улицу, потом на другую… Ориентируюсь по голосу и надеюсь дойти до места, прежде чем он умолкнет. Иду я между стен уже довольно долго, не пропускаю ни малейшего изгиба, иногда возвращаюсь назад, но, похоже, ничуть не приблизился к цели. В некоторых местах стены расступаются передо мной, словно пред сновидением, чтобы затем за ближайшим поворотом загнать меня в тупик. Они свирепствуют, не зная ни правил, ни закона, ни человечности, на них нет управы. А зов в лабиринте звучит не умолкая. Может, это Нафиса обращает ко мне свою мольбу или песню. При этой мысли сердце у меня екает: быть того не может, я наверняка ошибаюсь, Но все-таки тороплюсь. Бегу, кружу по этим узким проходам. Дневной свет померк, укрылся в темных гротах. Возвратится ли он к нам завтра вместе с жизнью? Я ношусь из одного прохода в другой часами и не знаю толком, сколько прошло времени. Кто из нас бежит быстрее, я или оно? Отстал ли я на десять, сто, на тысячу лет? Или забежал вперед? А эти стены — враги или их сообщники. Они хотят, чтобы я поверил в то, будто они охраняют меня. Как бы не так! А мы-то положились на них в деле своей безопасности, своего комфорта, своего счастья, наконец! Мы понадеялись на их добросовестность! Они это знают и заставляют нас расплачиваться за это, когда им вздумается. Теперь я в их власти. Зажатый ими со всех сторон или отторгнутый, я уже не думаю о том, кто выйдет победителем из этой схватки. Один лишь неискоренимый инстинкт подсказывает мне: надо идти вперед, быстрее, как можно быстрее; в голове у меня нет других мыслей, я не желаю думать ни о чем другом. Но, похоже, таким же точно инстинктом обладают и они, то закручиваясь вокруг меня, то делая неожиданные изгибы, чтобы обойти меня с тыла, окончательно запутать меня. Я могу заблудиться и забыть о влекущей меня цели, я и так уже свернул с намеченного пути. Ловкость у них поистине адская, эта игра в прятки превосходит человеческие силы. И всюду мумии, которые, как только я поравняюсь с ними, падают лицом в землю; просто чудо, что меня еще ни разу не придавило. Миновав их, я стараюсь больше не думать о них и бегу что есть духу. Теперь у меня нет даже возможности вернуться назад; обратный путь отрезан, и я боюсь одного: стать похожим на них после нескольких дней такого бега. Ведь они этого как раз и хотели, потому что зов, который я слышал, исходил от мумий, теперь это ясно. Зачем я уступил своему порыву? — с досадой думал я. Пройдет несколько дней, и кто обо мне вспомнит? Мумии так и падают одна за другой, еще и еще, в воздухе пахнет бойней, разложившимся камнем, этим запахом пропитано все. Я не знаю, как избежать новой опасности, нависшей над моей головой, я не мог этого предвидеть и не умею защитить себя. Меня душит нестерпимая ненависть к этим чужакам, проникшим в наш город якобы с целью оказать помощь в деле поддержания порядка. Остается одно: бежать, бежать. Сколько времени я еще могу выдержать? Наступит момент, когда силы покинут меня или же я завою как дикий зверь. Люди все попрятались, забились в норы, не хотят выходить на улицу. Ждут, когда меня прикончат, и, конечно, следят за каждым моим шагом сквозь щели, а я тем временем испытываю невыносимые муки за то лишь, что поверил в чей-то зов.
— Думаете, меня одного надули? — кричу я им. — Нас всех надули, одурачили, загнали в угол!
Я совсем выдохся и готов побиться об заклад, что следующая мумия, подстерегающая за поворотом, обрушится и уничтожит меня. Так не лучше ли разом покончить со всем? Предо мной встает лицо Нафисы: где-то она сейчас? Только лицо, все остальное будто бы перестало существовать. Последняя стена, которую я успел различить, двинулась на меня с чудовищной быстротой. Не помня себя, я бросаюсь на нее и — пробиваю. Сквозь открывшуюся брешь я вижу море. Светлое, переливающееся яркими бликами, оно кажется уснувшим, но именно от него исходит звук, в котором я узнал услышанный мной зов. Я смотрю, как оно мерно покачивается во сне. Оно исчезло так давно, что образ его затерялся где-то в тайниках души каждого из нас, и вот теперь оно расстилается передо мной.
Поглощенный созерцанием его сияния, я впитываю в себя звуки его почти забытого голоса. Бегство его было всего лишь обманчивой игрой, притворством, теперь, увидев его, я понимаю это. Что отвратило его от нас? Почему оно ушло? Бессмысленные вопросы: никто не властен над ним. Я смотрю на море. Оно вселяет в меня уверенность, я оборачиваюсь, все мумии снова заняли свои места. Я ухожу, и надо мной, словно охраняя меня, плывет все та же песня.
Мумии закрывают глаза, чтобы не видеть меня, неведомый свет заливает город. Меня охватывает такое чувство, какое обычно возникает весной, когда пробуждается природа и кажется — вот-вот начнется что-то новое, а пока жизнь будет идти своим чередом под звуки этого ласкающего голоса. Больше всех виноваты те, кто не поверил морю, кто предпочел укрыться в своем доме. Тот, кто отдает себя без остатка, делает это не по принуждению и не в назидание другим, а в силу необходимости, под воздействием душевного порыва, исключающего всякий расчет. Размышляя так на ходу, я вдруг замечаю Нафису, я узнал ее по торопливой походке, несмотря на скрывавшее ее от глаз покрывало. Я устремляюсь вслед за ней с двумя каменными фигурками в руках — я подобрал их на своем пути раньше. Она бежит, не оглядываясь назад; мне с трудом удается следовать за ней с таким грузом в руках. Внезапно она останавливается и поворачивается ко мне лицом. Я начинаю дрожать, хотя даже покрывало не может скрыть ее неуловимую улыбку.
— А как же они? — задыхаясь, шепотом говорю я, приближаясь к ней.
Стараясь не смотреть ей в глаза, я протягиваю каменные фигурки. Быстрым движением она приоткрывает покрывало, дав мне возможность заглянуть ей в лицо. И я уже ничего не вижу, все затмевает горячий блеск ее глаз. Ослепленный, я ставлю к ее ногам две статуэтки, не имея больше сил нести их.
— Почему бы тебе не взять их с собой? — только и мог я вымолвить.
— А что мне с ними делать?
Она снова хочет двинуться в путь. Я с недоумением смотрю на нее; горькая печаль гложет мне сердце. Я с болью опускаю глаза на фигурки, в первый раз разглядев их хорошенько.
Боль моя становится нестерпимой, я с трудом сдерживаю слезы, готовые хлынуть из глаз: каждая из этих фигурок изображает одного из нас.
— Ну хорошо, ступай домой, — говорит она. — Я иду с тобой.
Смотрю на нее затравленным взглядом. Отбросив угрызения совести, я подчиняюсь ей. Люди уже оглядываются на нас. Она снова закрывает лицо, я иду впереди, оставив на земле фигурки, которые она не позволила мне взять с собой. Я направляюсь к дому. Вскоре она обгоняет меня, а я едва передвигаю ноги. Она, дрожа всем телом, дожидается меня в комнате.
— Так ты не поняла, почему я нес эти статуэтки? — униженно спрашиваю я.
— А сам-то ты понимаешь?
Она нисколько не сердится, только взгляд ее кажется озабоченным. Этот вопрос возвращает мне надежду.
— Ты хотел, чтобы я вернула их к жизни, согрела на своей груди своим дыханием. Это-то хоть ты понял?
Да, это так, именно так я и думал. Я не нашелся, что ей ответить. До этого дня я никогда не позволял себе ничего подобного по отношению к ней.
Она спрашивает, сжимая мне руку:
— Разве ты не понимал этого?
Я отворачиваюсь; она оставляет меня и идет к ребятишкам, которые уже давно зовут ее. Но когда я в свою очередь подхожу к ним через несколько минут, то вижу, что они играют одни. Нафиса снова ушла! Поглощенные своей игрой, Мамиа с Диденом делают вид, будто не замечают меня.
Проходит час.
Нафиса вернулась. Тем временем взорвалось одно из новых сооружений.
В ту ночь я долго не мог уснуть, очень долго, — ни разум, ни память не властны были надо мной. Свет не горел, жизнь в комнате теплилась только благодаря доносившемуся дыханию Мамии и Дидена. Нафиса тихонько разговаривала со мной, но откуда — я не мог понять. Я мучительно таращил глаза во тьме, пытаясь разглядеть тонкий овал ее лица, ее удлиненные глаза. Слова Нафисы все еще звучали, достигая моего слуха, но сама она… И вдруг образ ее возник передо мной, пылая огнем. Земля пошатнулась у меня под ногами, в голове помутилось, меня качало, словно в утлом челне. Я знал, что море подступило к нашему гроту. Голос Нафисы растворился, но сама Нафиса, сияя, предстала предо мной в эту последнюю, решающую ночь. Потом она начала постепенно отступать и незаметно исчезла. Мне почудилось, будто я тоже куда-то продвигаюсь на своей лодчонке, влекомый чем-то черным, что было чернее самой ночи, и нежным, наделенным кошачьей вкрадчивостью и в то же время значительностью.
