Почему-то Марину еще пуще взяло сомнение и, когда Модест Иванов получил свои деньги и удалился, она позвонила старому приятелю, профессору стоматологического института, который во время о́но тоже писал стихи.
Разговор состоялся у них такой...
Марина:
– Скажи, пожалуйста, – в принципе можно определить возраст черепа на глазок?
Профессор:
– А зубы у него есть?
– Есть. Целых четыре зуба есть, один из них на такой палочке из светлого металла...
– Это называется – на штифте. Зубы на штифтах из титана начали ставить пятьдесят лет, что ли, тому назад...
Марине Шкуро вдруг стало так обидно, так горько обидно, что она растворила первое попавшееся окошко своей квартиры, ступила сначала на табурет, обитый красным сафьяном, потом на подоконник и отправилась в полет.
Издержки действительности. Грозные события, развернувшиеся впоследствии, спровоцировала другая смерть, павшая на то же злосчастное 30 сентября. Гибель же Марины Шкуро непосредственно не повлияла на дальнейшее развитие событий и повлекла за собой только то неожиданное следствие, что вокруг дома «ООО Агростиль» вдруг собралась несметная толпа братеевских жителей, главным образом раскассированных колхозников из «Луча».
Накануне Яков Чугунков появился возле дома со своей тележкой, на которой он возил кипы разных рекламных изданий, и приметил возле мусорного контейнера подозрительный мешок из-под сахарного песка. Он оставил тележку, подошел к контейнеру и осторожно развязал бечевку: мешок был полон конвертов, изящно-продолговатых, с какими-то инициалами и розовым ободком. Василий решил, что это он вчера с похмелья позабыл распределить по почтовым ящикам рекламную продукцию, мысленно отчитал себя за регулярное пьянство, однако на всякий случай надумал вскрыть один из конвертов и почитать.
Вдруг что-то очень тяжело, ни на что не похоже стукнулось о землю, Василий обернулся и увидел мертвое тело Марины Шкуро, распростертое на асфальте так очевидно безжизненно, как умеют лежать только явные мертвецы.
– Женщину убили! – диким голосом завопил он, и на этот-то крик как раз и сбежалась мало-помалу несметная толпа братеевских мужчин, женщин, детей, старушек и стариков.
Сначала народ молчал, окружив бездыханное тело, но стоя, впрочем, в почтительном отдалении, а потом послышались голоса:
– Интересно: она сама выбросилась или как?
– Чего им выбрасываться-то из окошек, когда они в деньгах роются, как в сору!
– Скорее всего убили девку. Наверное, изнасиловали и выбросили с десятого этажа.
– Почем ты знаешь, что именно с десятого?
– Ну, с одиннадцатого – разницы практически никакой!
– От этого жулья всего приходится ожидать!
– Нет, что вытворяют, падлы! Совсем распоясался капиталистический элемент!
– Они точно дождутся, что лопнет народное терпение! Ведь какую моду взяли: девок выбрасывать с одиннадцатого этажа!
Тут Яков Иванович Чугунков забрался на крышку мусорного контейнера и сказал:
– Это еще что! Вот послушайте, товарищи, как эти кровопийцы отзываются про народ...
«Я тебе всегда говорила, бесценный друг Саша, что марксизм-ленинизм марксизмом-ленинизмом, а наше население нужно держать в узде. Ведь это какая публика? Он всю жизнь лежит на печи и завидует соседу, у которого корова в 32-м году принесла одновременно телочку и бычка. Он десять лет забор починить не в состоянии, а точит зуб на партийное руководство, имея в виду заслуженные привилегии и пайки. Надо, что ли, им какой-нибудь химикат в водку добавлять, чтобы они ни о чем не мечтали и были бы вполне довольны своей судьбой. Ты вспомни, какие были безобразные выступления в шестидесятом году, когда нам пришлось вызывать войска! Я тогда как раз была на седьмом месяце беременности...»
– Ну, дальше не интересно, дальше личное, – заключил Чугунков и вопросительно-многозначительно замолчал.
– У-у-у! – пронесся над толпой опасный, будоражущий гул, по звуку совсем не похожий, а по ощущению похожий на приближающуюся грозу.
И сразу неопределенная тревога разлилась в воздухе, вступившая в некий чреватый контрапункт с хорошим осенним днем. Действительно: солнце, уже не слепящее, озаряло окрестности как-то нехотя, точно спросонья, холодно синело предоктябрьское небо, березы вдали равнодушно пошевеливали листвой, и в общем озадачивало соображение, что природе ни до чего. Народ между тем гудел, все более и более распаляясь из-за частного письма вдовы Новомосковской, которое знаменовало собой прорыв в эпистолярном жанре, но никак не могло послужить ни причиной, ни поводом к тем диковинным событиям, что не заставили себя ждать; а впрочем, такое у нас случается не впервой.[27]
Но до точки кипения было еще далеко. То есть не так-то и далеко; толпа братеевских еще шумела около часа и уже было начала расходиться, когда из-за угла дома «ООО Агростиль» выбежал Вася Самохвалов и закричал:
– Товарищи! Тут еще валяется один труп!
Народ, как один человек, ринулся за угол дома и через минуту сгрудился над бездыханным телом Деда Мороза, у которого на лице, ровно напротив бородавки, зияла небольшая кровоточащаяся дыра. Это был Шмоткин, накануне переодевшийся в маскарадный костюм Севы Адинокова, после того как они с Марком Штемпелем, пьяненькие, завалились спать.
– Прямо хоть опять записывайся в коммунисты, – сказал Антон Антонович Циммер. – Потому что это уже не страна, а какая-то «малина» для уголовников всех мастей!..
– Точно мы доживемся до того, – поддержал его Василий Чугунков, – что половина народа будет сидеть по тюрьмам, а другая половина будет ее охранять!
Кто-то сказал, указав головой на труп:
– А ведь я, ребята, знаю этого мужика. То есть по фамилии я его не помню, но точно знаю, что он депутат Государственной думы, которого единогласно избрал народ.
– И я его знаю, – добавил кто-то. – Он, наверное, пил по-черному, потому что я его постоянно видел навеселе.
– Вот я и говорю: настоящий был народный избранник, если он по-черному выпивал!
– А его порешили эти падлы из «Трех нулей»! Вася Самохвалов сказал с явной угрозой в голосе:
– А вот это уже называется – перебор!
Опровержение Фейербаха. В то время, как братеевские мужики еще бунтовали у дома «ООО Агростиль», молодежь зачем-то принялась вываливать отходы из мусорных контейнеров на мостовую, а Яков Чугунков орал на всю округу: «Мне, может быть, плевать на Государственную думу, но зачем нас держать за рабочий скот?!» – философ Петушков сидел в своем кабинете, как-то скрючившись, и писал...
«Даже так: поскольку Бог, по Фейербаху, есть отраженная сущность человека в ее стремлении к совершенству и поскольку в этом случае религия представляет собой разлад человека с его собственной сущностью, то есть прямое сумасшествие, постольку снять это гнетущее противоречие – значит прийти к простому и ясному заключению: Бог создал человека как потенциально совершенное существо.
В частности, иначе невозможно решить вопрос о происхождении понятия о добре и зле. Материализм утверждает, что это понятие представляет собой результат сложного и необъятно продолжительного социально-экономического развития человека, однако же историческая наука показывает, что понятие о всеблагом Боге как источнике и зиждителе добра появилось еще у дикого и агрессивного кроманьонца, который не мог иметь представления о том, что ему не свойственно, – о добре, кроме как от непосредственного источника и зиждителя добра. В свою очередь, неандерталец знал сложную, ритуализированную культуру погребения, которой не из чего было вырасти, кроме как из инстинкта бессмертия, заключенного в каждом человеке независимо от того, религиозен он или нет.
Наконец, обратимся к обыкновенному пауку. Это насекомое ткет свою паутину пропитания ради, а не потому что он существует десять миллионов лет, и в силу разных посторонних причин в нем развился навык ткачества, и не потому, что он мало-помалу пришел к идее этого орудия лова (и вообще невозможно себе представить естественную причину, побудившую паука выделять клейкое волокно), а потому, что инстинкт ткачества был заложен в нем изначально в качестве основы его существа, как в человеке заложен инстинкт бессмертия и понятие о добре.
Разумеется, тут опять на первый план выступает вопрос отношения, ибо и сам инстинкт можно трактовать и как внушение Господне, и как феномен природы, однако же и того нельзя сбрасывать со счетов, что отношение духовно ориентированного человека есть вера, адекватная знанию, инструмент превращения субъективного в объективное, и если я безусловно верю в бессмертие, то я бессмертен чуть ли не действительно, чуть ли не объективно...»
– Виктор! По-маленькому! – донеслось из соседней комнаты; Петушков крякнул и поднялся из-за стола.
Он побывал в комнате матери, вынес ее горшок в туалет, немного постоял у кухонного окна, потрепал за ухом Наполеона, передразнивая его ласковое урчание, и вернулся к письменному столу.
