Сейчас расскажу, когда я в последний раз думал про Рамадина. Было это в Италии; я интересуюсь геральдикой, поэтому попросил экскурсовода в одном из замков объяснить мне значение полумесяцев концами вверх. Он ответил, что ряд полумесяцев плюс меч означает, что кто-то из членов семьи участвовал в Крестовых походах. Если только в одном поколении, на гербе будет один полумесяц. А потом экскурсовод добавил, без всякого вопроса с моей стороны, что если на гербе изображено солнце, значит, в семье был святой. И я подумал: Рамадин. Да. Он выскочил, во всей полноте, из глубин памяти, в облике святого. Не слишком официального. Облеченного плотью. Он был святым нашего тайного семейства.
Первого сентября 1954 года «Оронсей» завершил проход по Суэцкому каналу, и мы наблюдали, как мимо, подступая, медленно скользит Порт-Саид; небо потемнело от песка. Мы провели всю ночь без сна, валились с ног, но оставались на палубе, сколько могли, вслушиваясь в гул уличного движения, хор клаксонов и громкоговорителей.
Только на рассвете мы покинули палубу и спустились в жаркое узилище — машинное отделение. У нас это уже вошло в привычку. Те, кто работал здесь, так обильно потели, что пили тепловатую воду из противопожарных ведер, а вокруг вращались турбины, ходили поршни. На «Оронсее» было шестнадцать мотористов. Восемь в ночной смене, восемь в дневной, они лелеяли паровые турбины мощностью сорок тысяч лошадиных сил, которые вращали два винта, позволявшие нам плыть и по спокойным, и по бурным водам. Если мы оказывались там в тот момент, когда заступала утренняя смена, мы выходили вместе с ночной вахтой на солнечный свет, где мотористы один за другим мылись под открытым душем — под которым час назад стояла австралийка на роликах, — а затем обсыхали на морском ветру, и в тишине нового дня их голоса звучали непривычно громко.
Но когда мы встали у причала в Порт-Саиде, все турбины и двигатели остановили, а задачи и повадки команды переменились. Их скрытая деятельность внезапно предстала на всеобщее обозрение. Во время прохода по Красному морю и по Суэцу пустынные ветры содрали с корпуса судна миллионы частиц канареечно-желтой краски, и теперь, на все полтора дня стоянки в этом средиземноморском порту, матросы вывесили вдоль бортов веревочные люльки и принялись скрести и перекрашивать желтый корпус. Мотористы, электрики и пожарные трудились среди пассажиров на сорокаградусной жаре, подготавливая судно ко второй части путешествия. Обтирщики вычищали из труб маслянистый налет, собирали черную, похожую на желчь жидкость в бочки. Едва судно вышло из гавани, они затащили их на кормовой подзор и выплеснули в море.
А трюмы тем временем частично опорожнили. Недолгий полуденный дождик сеялся на три уровня вниз, к самому днищу, пока матросы, мокрые до нитки, выкатывали трехсоткилограммовые барабаны к подножию поджидавшего крана, прикручивали барабан цепью к поперечной перекладине. Они подхватывали и волокли к люку комоды и каучуковые ковры. Мешки с асбестом лопались в воздухе. Работа была яростная, напряженная. Чуть отпусти какой — нибудь контейнер — и он рухнет в двадцатиметровый провал. Если кто-то погибал, тело на веслах доставляли обратно в порт, и там оно исчезало.
Миссис Флавия Принс успела приобрести на «Оронсее» значительное влияние. Ее приглашали за капитанский стол, дважды — поиграть за чаем в бридж в офицерской кают-компании. Но истинную власть в салонах первой палубы тете Флавии придал союз с двумя приятельницами и их искусная игра в двойной бридж.
Виолета Кумарасвами и Виолета Гренье, «две Виолеты», как звали их на борту, защищали честь Цейлона в многочисленных азиатских чемпионатах по бриджу от Сингапура до Бангкока. Понятное дело, они превосходили мастерством случайных игроков, какие обычно подбираются во время путешествия, и, не объявив о своем профессиональном статусе, вовсю пускали пыль в глаза, каждый день отыскивая очередного редковолосого холостяка и усаживая с собой на пару робберов.
На деле игра превращалась в замедленный допрос на предмет семейного положения данного персонажа, с возможным дальнейшим ухаживанием в виду, ибо мисс Кумарасвами, младшая из двух Виолет, как раз подыскивала себе мужа. Поэтому, будучи на деле самой коварной из трех партнерш, за карточными столами в салоне «Далила» Виолета Кумарасвами строила из себя скромницу, занижая взятки и пасуя, когда могла бы прикупить. Если раз-другой ей удавалось с гениальным изяществом обзавестись триплетом, она краснела и объявляла, что ей везет в картах, зато не везет в любви…
Воображаю себе, как эти три дамы берут в кольцо и заарканивают очередного одинокого джентльмена, — те не догадывались, что происходит, и не имели ни малейшего понятия, как вляпались. Браслеты и броши позванивали и посверкивали — две Виолеты и Флавия сдавали свои смертоносные карты или застенчиво прижимали их к груди. Весь переход через Красное море в них теплилась надежда, что один чайный плантатор средних лет все-таки покорится чарам младшей охотницы. Но он оказался устойчивее, чем они полагали, и, пока мы стояли в Порт-Саиде, Виолета Кумарасвами сидела в своей каюте и плакала.
Мне страшно хотелось бы понаблюдать за карточной партией между моей тетей Флавией и моим соседом мистером Хейсти. Он все еще страдал по поводу отлучения от любимой работы. Скучал по своим собакам, скучал по свободному времени, когда можно было почитать. Я мечтал организовать состязание между двумя этими удаленными мирами и прикидывал, не посрамит ли он двух Виолет в честной игре — в салоне «Далила» или в нашей каюте в полночь, а еще того лучше — на нейтральной территории, в глубинах трюма, за разложенным карточным столом, под голой лампочкой.
После того как мистера Хейсти разжаловали из главных собачников, ночные карточные баталии стали случаться реже. Во-первых, из-за возвышения мистера Инвернио отношения между двумя друзьями стали несколько натянутыми. А у мистера Хейсти, которому теперь приходилось обдирать краску на солнцепеке, энергии было уже не столько, как в те времена, когда он приглядывал за собаками да читал романы. Раньше они неизменно завтракали вдвоем в собачьем загоне — завтрак сводился к виски и какой-нибудь кашке из предварительно вымытой собачьей миски. Теперь же они едва виделись. И все-таки полночный бридж не окончательно сошел на нет, и порой я наблюдал за ними, пока не усну, — будил меня мистер Бэбсток, который, проиграв кон, имел обыкновение орать. Они с Толроем, отработав весь день в радиорубке, приходили на игру совершенно вымотанными. Один лишь Инвернио, с его непыльной работой, был оживлен и хлопал в ладоши даже при самом мелком выигрыше. От него пахло далматинами и терьерами, чем он неизменно раздражал мистера Хейсти.
На кормовом подзоре висел желтый фонарь. В самые жаркие ночи мой сосед выволакивал туда свою койку, привязывал к лееру и ложился спать под звездами. Я понял: видимо, именно там он и спал в первые ночи после выхода из Коломбо. Как-то раз мы наткнулись на него во время ночной вылазки, и он объяснил, что пристрастился к этому в молодости, проходя Магеллановым проливом, где судно обступали айсберги всевозможных цветов. Хейсти служил «бессрочником» в торговом флоте, ходил на Американский континент, на Филиппины, на Дальний Восток — и, по его словам, его сформировали именно встреченные там мужчины и женщины. «Помню девушек, шелк… А работу совсем не помню. Я лез в самые суровые приключения. А книги тогда были просто словами». Ночной воздух развязывал мистеру Хейсти язык. И то, что он рассказывал нам во время этих встреч под желтым фонарем, наполняло наши сердца восторженным страхом. Он служил в «Долларовой судоходной», ходил по Панамскому каналу: шлюзы Педро Мигеля и Мирофлорес, Разрез Гайллард — какая романтика! Он описывал рукотворные русла, портовые города на обоих оконечностях канала, а потом Бальбоа, где, соблазнившись местной красоткой, он напился, опоздал к отплытию и вступил в брак с этой дамой. А через пять дней сбежал, поступив на первое попавшееся судно, итальянское.
Мистер Хейсти повествовал неспешно и сухо, изо рта свисала сигарета, шепот скромно просачивался сквозь дым. Мы верили каждому его слову. Мы попросили показать нам фотографию его «жены», которая, по его словам, преследовала его из порта в порт, не сдаваясь, он пообещал «открыть ее образ», но так и не открыл. Мы воображали себе жгучую красавицу с пламенным взглядом, в руках нож, сама верхом. Ибо когда мистер Хейсти завербовался в Бальбоа на итальянское судно, Анабелла Фигуэро слишком поздно прочла его покаянное, но непреклонное послание и сама на борт не успела. Тогда она взяла двух скакунов и без остановки, пылая яростью, домчалась до шлюза Педро Мигеля, а там явилась на судно в качестве пассажирки первого класса, так чтобы он подавал ей обед, в лакейском костюме стюарда, и ни словом, ни взглядом не реагировала на его удивленную физиономию и услужливую позу, пока однажды вечером не вошла в крошечную каюту, которую он делил с двумя другими членами экипажа, и не бросилась ему в объятия. Сны наши в ту ночь были красочны.
