А под желтым фонарем всплывали новые картины. Ибо потом, на другом судне, когда он в очередной раз усомнился в своей любви, мой сосед однажды вечером глазел на четырехдневную луну, а супруга беззвучно подошла и дважды всадила ему нож под ребра, тот «прошел вот на столько от сердца — на толщину облатки для причастия». Только студеный воздух помог ему удержаться в сознании. Будь она дамой покрупнее, а не миниатюрной южноамериканкой, она наверняка перебросила бы его за ограждение прямо в море. Он лежал и выл — вой звучал особенно громко в безмолвии ночи. По счастью, его услышал другой вахтенный. Ее арестовали, но продержали под замком лишь неделю. «Женщина, доведенная до отчаяния, — пояснил мистер Хейсти. — В южноамериканском уголовном кодексе это понятие обозначается одним словом. Примерно то же, что „вождение машины под воздействием гипноза". А любовь и есть гипноз, или, по крайней мере, была им в те времена».
— Женщины все сумасбродки, — втолковывал он нам, одиннадцатилеткам. — С ними нужно поаккуратнее. Если вы собрались уложить женщину в постель или напоить, она будет пугливой и настороженной, как дикая лань. Но если вы пытаетесь женщину бросить — это как спуск в шахту, никогда не поймешь, на что они способны. Ударить ножом — это еще ерунда. Сущая ерунда. Это я бы запросто пережил. Но в Вальпараисо она возникла снова — выпустили ее из тюрьмы. Вычислила меня в отеле «Оманн». По счастью, я свалился с тифом — видимо, подхватил его в больнице, куда попал с ножевыми ранениями, а она, на мое счастье, смертельно боялась этой болезни: гадалка ей напророчила, что она может от нее умереть, так что она все-таки от меня отстала. Выходит, нож, прошедший возле левого сердца, спас меня от того, чтобы связать с нею судьбу. Больше я ее никогда не видел. Да, я сказал — левого сердца, потому что у мужчин их два. Два сердца. Две почки. Два образа жизни. Мы — существа с осью симметрии. И все чувства у нас уравновешены.
Я уверовал в это на долгие годы.
— К чему я это все? Да к тому, что в больнице, пока я оправлялся от тифа, тамошние врачи научили меня играть в бридж. А еще я начал читать. В молодости книги как-то не проникли мне в душу. Понимаете, о чем я? Если бы вот эту книгу, «Упанишады», я прочел в двадцать лет, я бы ничего не воспринял. У меня голова была слишком занята другим. А это как медитация. И теперь мне очень помогает. Мне бы теперь, наверное, и ее любить было гораздо проще.
Однажды днем я стоял на палубе с Флавией Принс. Посмотрев вдоль борта, увидел мистера Хейсти — оседлав поднятый якорь, он красил корпус. Вокруг висели в веревочных люльках другие моряки, но я сразу распознал его лысину, которую часто видел сверху во время карточных игр. Рубахи на нем не было, торс обгорел. Я указал на него тете.
— Говорят, это лучший игрок в бридж на судне, — поведал я ей. — Побеждал на чемпионатах даже в самой Панаме…
Она отвела от него взгляд и закатила глаза:
— Тогда почему же он здесь, а?
— Держит уши открытыми, — сказал я. — Но каждую ночь играет, как настоящий профессионал, с мистером Бэбстоком, мистером Толроем и мистером Инвернио, который теперь главный по всем собакам на борту. И все — чемпионы международных турниров!
— Надо же… — протянула она, разглядывая ногти.
Я попрощался с Флавией Принс и отправился палубой ниже, где ждали Рамадин и Кассий. Мы следили, как работает мистер Хейсти, пока он не поднял глаза, — тогда мы помахали. Он поднял защитные очки на лоб, признал нас и тоже помахал. Я надеялся, что моя опекунша все еще стоит, где стояла, и видит происходящее. Потом мы пошли дальше, выступая довольно гордо. Мистер Хейсти понятия не имел, как много значил для нас этот жест узнавания.
* * *
Не знаю, что тому виной — ее все возрастающий успех в свете или мое вранье после шторма, но только Флавии Принс, похоже, больше не хотелось меня опекать. Встречи наши стали по ее почину совсем краткими, проходили на открытой палубе, и она, как инспектор по делам несовершеннолетних, ограничивалась двумя-тремя вопросами:
— Каюта у тебя хорошая?
Я специально потянул паузу:
— Да, тетушка.
Она жестом приказала мне приблизиться, явно чем-то заинтересовавшись:
— А чем ты занимаешься целыми днями?
Я решил умолчать про визиты в генераторную и про то, как будоражила меня мокрая одежда австралийки под душем.
— По счастью, — откликнулась тетя на мое молчание, — мне удалось проспать почти все время, пока мы проходили канал. Такая жара…
Она опять начала перебирать свои украшения, и у меня вдруг мелькнула мысль, что следовало бы сообщить барону номер каюты моей опекунши.
Но барона уже не было на борту. Он сошел в Порт-Саиде, а с ним — дочь Гектора де Сильвы.
Я случайно услышал чью-то реплику: он, мол, утешает симпатичную дочку Гектора де Сильвы, и мне стало ясно — он уговорил ее стать соучастницей в преступлениях, достойных джентльмена, кормил ее печеньем и поил тем самым замечательным чаем в уединении собственной каюты. Сходя на берег, он нес плоский саквояж, в котором вполне могли лежать ценные бумаги, а возможно, и портрет самой мисс де Сильвы, который, как мне было известно, находился именно у барона. Он кивнул мне на прощание с верхней ступеньки трапа, а Кассий ткнул меня в бок — я ведь уже поведал ему о своем участии в ограблениях, преувеличив, разумеется, свою роль. Мисс де Сильва ступала с ним рядом, окруженная коконом молчания. Возможно, то было горе. Или барон успел загипнотизировать ее своими чарами?
Сами мы не сходили в Порт-Саиде на берег. Остались посмотреть на фокусника «гулли-гулли» и видели с палубы, как он подплыл на каноэ и принялся извлекать цыплят из рукавов, из брюк и из-под шляпы. Потом чихнул, вытащил из носу канарейку и выпустил в небо над портом. Каноэ покачивалось на неспокойной воде, «гулли-гулли» запрыгал от боли, когда петух высунул свою увенчанную гребнем голову из передка его брюк. Потом нам показали, как из его рукавов высыпаются змеи. Они свернулись у его ног в два безупречных круга и даже не шелохнулись, когда в каноэ дождем посыпались монеты.
Мы ушли из Порт-Саида на следующее утро, совсем рано. Приплыл на катере лоцман, взошел на борт и вывел нас из порта. Небрежностью повадки он напоминал того, который при помощи свистков и криков вел нас по каналу. Я вообразил себе, что они близнецы или уж всяко братья. Через полчаса лоцман спустился с мостика — сандалии без задников хлопали его по пяткам, а затем — в шедший за нами катер. С этого момента лоцманы становились все церемоннее. Марсельский явился на борт в рубашке с длинными рукавами, белых брюках и сияющих туфлях. Едва шевеля губами, он шептал указания, как заводить судно в гавань. Его предшественники ходили в шортах и редко вынимали руки из карманов. Первое, что они требовали, — это рюмочку и свежий сэндвич. Мне не хватало этого их «бездельничанья» — они ведь являлись будто любимые шуты, которые могут в течение часа-другого свободно разгуливать при дворе иностранного короля и вытворять что им вздумается. Но мы теперь были в европейских водах.
* * *
В Порт-Саиде нас покинул и мистер Мазаппа, известный также как Солнечный Луг. Я ждал его возвращения у трапа, даже когда трап собрали гармошкой и увезли. Ждала и мисс Ласкети, — правда, она удалилась, когда раздался непрерывный звон отправного колокола, точно крик упрямого ребенка. А потом трап разомкнулся с причалом.
Я только недавно осознал, что мистер Мазаппа и мисс Ласкети были тогда молоды. В тот год, когда он исчез с нашего судна, им было чуть за тридцать. До отхода из Адена Макс Мазаппа был за «кошкиным столом» самым разговорчивым. Он руководил нами с доброжелательной грубостью, настаивал на том, чтобы за столом не молчали. Произносил все на публику, даже когда шептал что-нибудь неприличное. Он продемонстрировал нам, что и взрослые знают толк в радости, хотя я уже тогда знал, что будущее не будет столь бурным, бредовым и бесшабашным, как он описывал это в своих песнях мне, Кассию и Рамадину. Он потоками изливал на нас перечни женских чар, равно как и пороков, а вместе с ними — лучшие куплеты и романсы, рассказы о преступлениях, предательствах и перестрелках с участием музыкантов, отстаивавших безупречность своей игры, он говорил, как было бы хорошо, если бы все танцоры в зале хором крикнули: «Луковичка!» — во время паузы в одной джазовой вещице Сидни Беше. И постоянно возникал образ той дамы, про которую было известно, что ее груди изящны, попа ее тяжела. Диораму какой удивительной жизни он для нас создал!
Именно поэтому мы не понимали, и не могли понять, что за тайная морока с ним приключилась. Некое темное крыло осенило протеже великого Беше. Чего же я так и не понял в своем друге мистере Мазаппе? Или я что-то упустил в его все растущей дружбе с мисс Ласкети? Во время бесед в нашей тайной штаб-квартире мы изобрели для них жгучий роман — из того, как они, вежливо извинившись, выходили после каждого блюда на палубу покурить. «А я ее поначалу принял за синий чулок», — сказал мистер Мазаппа про мисс Ласкети.
