— Так вспомните о первородном «повреждении» человеческой натуры. Ну, после изгнания. Из рая. Он и видит его у других, что ж удивительного, — поднял брови Меркулов.
— Увы, приобретённое, приобретённое повреждение…
— Пусть так, — досада чувствовалась в голосе собеседника. — Видит ведь!
— Возможно. Но не у себя. В «искупление» картины превратились бы только при двух словах под ними.
— Каких?
— «Это я». «Снова я». «Тоже я». Исполинская сила в них, но слов нет. Нигде. И почти ни у кого… Не состоялось превращение зла в смирение и любовь.
— А как же Толстой?
— К сожалению…
— Вот так да! А почему — почти?
— Звезды зажигались. К примеру, Гоголь и не подозревал, что лучшее своё творение создал в виде писем, где в каждой строчке написано: это я.
— «Выбранные места из переписки с друзьями»?
— Не читал этой работы. У меня свои выбранные местаиз его писем.
— Ну и пусть, вам-то что? — устав и оттого, как показалось Сергею, не до конца понимая сказанное, проворчал хозяин кабинета.
— Подмена. А я против, чтоб из предмета изучения такие вещи, как картины Пикассо, превращали в предметы поклонения и объявляли знакомство с ними необходимым для моих детей.
— Вот как?
— И хотя они печатают всяких там «Прыгучих зомби», «Трёх мутантов и двух уродов» невероятными тиражами, да и любовные романы финалисток всех мыслимых премий, опорными фразами которых являются «сквозь его джинсы я чувствовала убойный каменный штырь», я благодарен им. Начинаешь уважать себя, называть трудом всё написанное тобой. И пусть пена та очень стойкая, а горе-критики называют их «писателями от бога», Вампиловы и Шукшины, Сохиевы и Володины, Фокины и Анны Яблонские, как и «Creedence» с «дождём» вместе с Чайковскими, в искусстве по-прежнему есть. Каждый со своим «дождём». И будут падать и возрождаться. Снова падать и снова приходить к нам. Ничего не поделать — доброта.
Сергей развёл руками.
— Да, похотливое нынче жюри. — Меркулов опёрся подбородком на руку. Было видно, что его настроение изменилось. — Так говорите, «Дождём»? Я знаю, он идёт всю мою жизнь. По кругу. И невозможно остановить…
— Тоже нравится?
— Угу.
Гость тепло посмотрел на собеседника и тихо повторил:
— Будут приходить к нам… И приходят. С добротой. Несмотря на алчность издателей и угодливость тельцу постановщиков с продюсерами. — Голос был чуть слышен. — Но они сегодня слабо видны за ядовитым туманом. И есть причина на то… А ещё… есть такие, как вы, — добавил он, участливо глядя на хозяина кабинета.
— Вот о чём… — уже спокойно и как-то миролюбиво, словно соглашаясь, произнёс тот. — Послушайте, раз уж вы упомянули Толстого… так вообще был оригинал. Ведь и Шекспира не любил. Да и остальных великих не жаловал. — Эти слова подействовали на Сергея словно эликсир, и он, воспрянув духом от тяжёлого, как ему показалось, начала разговора, почти выпалил:
— Так понятно! Ведь зритель не знает, что самые известные драмы Шекспира лишь «ухудшенный, ужасающе искорёженный» вариант уже написанных до него драм, новелл и хроник — тоже Лев Николаевич. Это известно так же, как и то, что Ньютон не автор закона всемирного тяготения, а лишь получатель письма с сообщением об открытии. Но гением объявлен не отправитель!
— Я знаю, — к удивлению, равнодушно ответил собеседник. — Ну, ну, валяйте дальше.
— Уже написанных, — сделав вид, что не заметил тона, повторил Сергей. — Порой даже повторяющих название произведения, данное ему предыдущим автором. Например, «Король Лир». А ведь пьеса признана лучшим шекспировским творением.
— Думаю, не сногсшибательная новость. — Меркулов снова раскурил сигарету. — К примеру, народу до сих пор не говорят, что в программе декабристов, автором которой был Пестель, второй параграф начинался словами: «Разделение членов общества на повелевающих и повинующихся». А почему? Сколько ж фильмов и книг нужно будет положить «на полку». А ведь именно Пестель страстно желал смерти не только самодержцу, но и его детям. Да родился рановато. Что же касается Толстого… а вдруг он ошибался? Или не допускаете? — Режиссёр хитро, с прищуром глянул на Сергея.
— В чём? Что это копии? Так не тайна. А если вы имеете в виду «ужасающую искорёженность», то есть оценку самого произведения, как же тогда «Война и мир»? Нельзя, не ошибаясь, рождать такую вещь, будучи совершенно беспомощным в оценке другой. Любой, подчеркиваю. Так что все основания доверять Толстому налицо. Его рассуждения прямо согласуются с мыслями всякого разумного человека. Например, Драйвена Доусона, да и других. Просто многие боятся. Боятся озвучить правду о лжи, которую чувствуют и видят. А он, великий, может себе позволить.
— Не допускаете предвзятого отношения? — собеседник явно не торопился соглашаться.
— Исключено. «Общаться с Толстым было тяжело. Тяжело, потому что, разговаривая с ним, невозможно было лгать». Это сказал Чайковский. Что касается «отношения», оно было вполне обосновано, точнее основано на его убеждённости, чтотакое искусство. Так и работа называется. Сто пятьдесят страниц. Вполне докторская, по нашим меркам. А ещё «О Шекспире и о драме». Там он вообще начинает со слов, что-де, берясь за статью в семьдесят пять лет, решил для проверки своего отношения перечитать всего Шекспира, чтобы исключить возможную ошибку от впечатлений в молодом возрасте. Как видите, подошёл крайне серьёзно.
— Значит, все творения делите?
— Да. Но не на «высокие», доступные пониманию лишь избранных, и «обычные», а на обман и произведения, прикосновение к которым дарит человеку способность откликаться на отчаяние других. Недосягаемая высота таких творений недоступна «избранным». Зато они и есть великий «множитель» любви на земле.
— А другие, как следует из ваших рассуждений, являются делителем?
— Сарказм здесь неуместен. Скажу, даже опасен. Что касается других, они инфицируют человека иным.
— Полагаю, ненавистью?
— Не только. Удовольствием, восторгом, эпатажностью, да и просто красотой.
— Красотой?
— Красиво то, что нам нравится и доставляет удовольствие.
— Что ж плохого?
— Плохо только одно. Мы привыкаем его получать. Нас приучают. Догадываетесь, кто? Все, кого встречал я, считают искусством хорошо отредактированную книгу! Стиль и красоту слога ставят превыше всего! Представляете, куда свалилось человечество? Но есть места, куда всё больше и больше людей приходят постоянно. Стоят в очереди ночами. Но удовольствия там нет… И красота совсем иная. А они упрямо идут и идут. — Сергей вздохнул, словно вспоминая что-то. — Но не это сейчас важно, — и тут же спохватился, боясь потерять мысль, — после таких даров от «искусства» мы хотим только его, и как можно больше. Жажда удовольствия становится целью жизни. Её открыто провозглашают! Разве не знакомо? А удовольствие от хорошего спектакля? Кажется, недвусмысленно. Вы уйдете каким угодно — смеющимся, весёлым, огорчённым… Но не лучше. Не задумаетесь, ради чего живёте. А вот после Моцарта — таким же внешне, но уже другим. Так где вы, Моцарты подмостков? Для чего люди идут туда? «Конечно, восхититься игрой!» — скажут одни. «На новое видение темы», — добавят другие. «Разве просто отдохнуть не естественно?» — удивятся третьи. И будут правы. Так ведь и на Моцарта за тем же!.. Но земля и небо не сходятся. Притягивающих небеса наград нет. А у власти таких орденов. Только на шею. И вот инфицирование удовольствием состоялось. Как от фуагры или абсента. А потом и от бесовщины тяжёлой музыки. Дьявольский замысел осуществлён! Вот что «дарят» они моим детям от злобы, что потеряли своих.
Сергей некоторое время сидел, снова опустив голову. И через минуту, так и не глядя на Меркулова, произнес:
— Замечу, казаться добрым художник научился. Ещё как! Ныне в моде революция эроса. Это, конечно, пройдёт, потому как уже было. Революция, где передачу духа марает страсть. А любовь — проповедь эроса. Но слово это… «любовь» в устах зовущих… непременно! В силках самой удивительной со времен потопа ловушки бьются от боли и наслаждения соколята в Сокольниках. И художник добр, без сомнения… А передает не то. Нега тела — нож для души. Рано или поздно анестезия проходит, а рубцы остаются. Ибо любовь на какой-то дюйм шагает впереди страсти. И никогда наоборот, как думают перепившие Фрейда. — Он вдруг усмехнулся. — А горячим головам, убеждённым в противном, советую добавлять: «По моему мнению». Знаете, в чувство приводит. Некоторые даже начинают понимать, что это лишь частное мнение. Если не своё, так чьё-то. Пусть даже объявленное единственно правильным! И человек начинает думать… От вас же он уходит, уходит и уходит пустым, в крайнем случае веселым. Второе пройдёт, как и нега для тела, как обман, а первое точно на вашей совести. Так что реквием!
