— «А пачпорта нету», — ответил словами из той же песни поэт, рискуя нарваться на «гони монету».
Однако менты вспоминать с ним песню не стали, а заломили руки и потащили в ментовку. Там, как водится, обшмонали, нашли сберкнижку и справку забелдомовца.
— А чо тут написано — Ване-бульдозеристу? — спросил по званию еще младший лейтенант, но уже с оплывшей блинообразной физиономией.
— Это мой революционный псевдоним.
— Кликуха? Так бы и сказал, а то — псе-до-ним, — сделал ему замечание по лингвистике младшой. — А на кликуху свою не тянешь. Ручонки не бульдозериста, а щипача — тоненькие, нежные… Колись, — вдруг он сделал зверское лицо и сомкнул руки-клешни у него на шее, — с кого снял камуфляж, откуда ксива с красным орлом, чья сберкнижка?
— Камуфляж выдали в Белом доме, там и справку получил. А сберкнижка моя, кровная.
— Почему в зале ожидания ночуешь?
— С бабой своей поругался. Такая сука, такая стерва, — Иван Петрович, рассчитывая на мужскую солидарность, размалевывал портрет своей несуществующей супруги самыми отвратительными красками.
— Не фесдипи, — вдруг выразился младшой никогда не слыханным неологизмом и разжал клешни. — Сейчас мы тебя по ЦАБу проверим.
— А что такое ЦАБ? — спросил Иван Петрович, не будучи твердо уверенным в том, что по-украински цап, то есть козел, и это одно и тоже.
— Придуряешья? Не знает он, что такое ЦАБ! Центральное адресное бюро! Под фраерка косишь? Давай-ка лучше спой свой адрес, — сказал младшой и уселся за стол.
Как и велели, Иван Петрович запел, на удивление себе неожиданно писклявым дискантом.
— 2-я Новоостанкинская улица, дом девятнадцать, квартира сто семь… Этаж нужен? — последнее спросил презренной прозой.
— Ты нас оглушил, мать-перемать! Ты что — из психушки рванул? На хрена мне твой этаж? Давай говори, но только без подъездов, этажей, автобусных остановок и ближайших пивнушек!
Иван Петрович ответил на все вопросы и приуныл. Он ведь вычеркнут из живых, может, только и остался в списках для голосования. Навечно, как какой-нибудь герой, будет числиться в анналах родного избирательного участка и образцово исполнять свой долг, голосуя за демократию. Поскольку Варварек продала его квартиру, значит, и адреса у него никакого нет. Если разобраться, у него вообще ничего не осталось. И что же доблестная милиция найдет?
— Слушай, бомжара. Ты туфту не гони! По названному тобой адресу проживает гражданин Около-Бричко…
«Опять я в Лимитграде!» — воскликнул мысленно Иван Петрович и оказался в таком безвыходном положении, что тут же невесть откуда у него появился план.
— Гражданин начальник, — взмолился он. — Сил терпеть больше нету. Съел днем какой-то пирожок, наверное, из дохлой кошки. Как бы не обделаться. В туалет… Срочно…
— Сержант! — заорал младшой. — Веди в уборную, если не хочешь в противогазе работать.
Пока начальник орал на сержанта, Иван Петрович клянчил у него старую и ненужную газетку и незаметно изъял со стола сберкнижку, сунул в карман. Сержант волок его, корчащегося якобы от колик, а он с мольбой обратился к своему двойнику, называл его льстиво даже Иваном Петровичем, просил вызволить из милиции. Сержант втолкнул его в кабинку с ржавым унитазом, рядом с которым возвышалась гора использованной по самому целесообразному назначению демократической и патриотической прессы. Снял на всякий случай штаны и периодически шуршал газетой. Для убедительности кряхтел, и вдруг сзади что-то взорвалось — Иван Петрович, мог поклясться, что в этом он нисколько не был виноват.
— Если разворотил казенный толчок, учти, сам же и отремонтируешь! Даже стекла в окнах зазвенели! — предупредил сержант.
Прогремело еще раз.
— Ну и вонизма у тебя, — сказал сержант, удаляясь на безопасное расстояние. — И что же ты сожрал?
— Да говорю же: пирожок.
— Я тоже был дураком — месяц в госпитале после пирожка провалялся.
— Мне тоже бы к врачам, ножом режет внутри, — жаловался Иван Петрович.
— Давай заканчивай и звоним в медпункт.
— Легко сказать: заканчивай, — но это уже говорил двойник, показывая Ивану Петровичу, чтобы тот натягивал штаны и становился за дверцу.
— Слушай, сержант, а у тебя, должно быть, огромадный медицинский талант, — хвалил двойник сержанта. — Только сказал, мол, давай заканчивай — и отпустило. Это же надо — даже понос умеешь заговаривать. Как рукой сняло! Тебе надо в медицинский идти или хотя бы на трехдневные курсы экстрасенсов-целителей. Не жить будешь, а в роскоши купаться.
— Смотри-ка, — улыбался довольно сержант. — На самом деле повеселел.
Как только они ушли. Иван Петрович выскользнул из кабины и, не поднимая головы, покинул ментовку, смешался с пассажирами, а потом шагнул в ночь. Прыгнул в пустой, неизвестно откуда взявшийся автобус восемьдесят пятого маршрута, идущего в Останкино, и сел поближе к выходу, чтобы в случае чего, сразу же слинять.
И тут пошел видео репортаж из вокзальной ментовки. Там откуда-то взялся солидный, с талией памятника Карлу Марксу напротив Большого театра, милицейский генерал-лейтенант. Иван Петрович вспомнил — тот жил тоже в Останкине, ходил вначале с крохотными для его могучих плеч капитанскими погонами, потом, кажется, афганил, и наконец стал появляться на экранах телевизора в качестве начальника главка по охране общественного порядка. Разная публика, обнаглевшая от безнаказанности, клевала его с утра до ночи за то, что он хотел обуздать разбушевавшийся беспредел. Поэт и фамилию его вспомнил — Калачев, и имя-отчество — Эдуард Васильевич. Генерал, известно, 19 августа был рядом с министром Пуго, который несколькими днями позже застрелился с женой. А Калачева понизили в должности, назначив начальником транспортной милиции. И теперь он грозно вопрошал младшего лейтенанта:
— Ты кого тут бомжарой называл, а? Ты кому это говорил — не фесдипи?! Защитника Белого дома, героя августа, обижать?
«Генерал» взял удостоверение Вани-бульдозериста, потряс им перед носом милиционера и спрятал в нагрудный карман. Младшой держал дрожащую руку у козырька, что-то бормотал насчет своей вины, а по лицу у него даже позавчерашняя выпивка струилась.
— Где ты был 19 августа? — задал вдруг супермодный вопрос «начальник».
— Отдыхал после дежурства, товарищ генерал.
— Как это — отдыхал? В стране революция, а он пузо кверху в каком-нибудь Серебряном Бору да, небось, с бабой и бутылкой. Вон она, водочка, как из тебя выходит. В революцию — отдыхать?! Это же надо до такого додуматься! А для кого — революция, а?
— Не могу знать, товарищ генерал.
— Вот это мудрый ответ, — усмехнулся «начальник». — Но передай по команде: десять суток домашнего ареста. И больше мне во время революций не отдыхать! Вообще не расслабляться!
— Есть десять суток домашнего ареста.
И младшой, не разгибая правой руки, остекленевшими глазами смотрел вслед уходящему «генералу».
Как только репортаж из ментовки закончился, Иван Петрович непроизвольно проверил нагрудный кармашек — удостоверение Вани-бульдозериста словно никуда оттуда и не отлучалось.
Декрет Висусальевич провел в реанимации всего сутки, но супруга из этого факта сумела выжать ворох положительной политики. Сложилось мнение, что в самый ответственный момент жизни государства глава Шарашенского уезда оставался на боевом посту, принимал глубокие демократические и храбрые реформаторские решения. Не раздумывая, отверг притязания на власть путчистов из ГКЧП, душой и сердцем поддержал президента Бобдзедуна и опечатал большими сургучными печатями собственный партийный кабинет (это стало широко известно, когда члены ГКЧП были уже в кутузке). Поддержал всем сердцем да так, что оно и не выдержало накала преданности.
Однако Декрет Висусальевич уже на второй день, презрев хворь, появился в шарашенском Белом домике и собственноручно сорвал большие сургучные печати, тем самым открывая еще более широкий простор для глубоких и смелых демократических реформ. Он лично утвердил состав оргкомитета по подготовке и проведению исторического окурултая-икувырк Ошараш-Ишеварнадии, то есть съезда со всей земли ошарашей и ишеварнадов для решения вопросов снизу. Хватит душить всех генеральной линией, настало время верховенства низов над верхами! Шарашенска над губернией, а губернии — над самим Лимитградом.
И в этот решительный момент его хотели упрятать в номенклатурный санаторий? Появились в общественном обороте достоверные сведения, что некоторые силы в центре и губернии пытаются устранить его от руководства уездом в судьбоносный период времени, опасаясь, что он всегда будет умело и последовательно защищать интересы земляков, а не вышестоящей бюрократии. Поэтому он потребовал созвать авторитетный консилиум, чтобы доказать недоброжелателям, что не нуждается в лечении, а тем более в номенклатурном санатории. По примеру Бобдзедуна пересел на старый и ржавый «Москвич», а консилиум потребовал провести в родной шарашенской больнице. Правда, в ожидании консилиума ушел на несколько дней отпуск за свой счет, но продолжал незримо стоять на капитанском мостике и крепко держать в руках штурвал возрождающейся государственности Ошараш-Ишеварнадии.
