Она послала ему эсэмэску во время занятий. Его расписание она помнила.
«Привет, это я. Слушай, извини за вчерашнее. Понимаю, ты по-хорошему, тебе хотелось с кем-то поделиться. В общем, в следующий раз я проявлю больше понимания».
Во время большого перерыва он ей позвонил:
— Спасибо, ты очень внимательна.
— Да ладно, ничего-ничего.
— Но ведь правда — здорово?
— Да, конечно, спору нет, здорово.
— На сайте есть снимок.
— Обязательно гляну.
Помолчали. Перед открытостью и полной прозрачностью Дункана Энни даже ощутила к нему что-то вроде нежности. Он хотел поддержать беседу и раздуть крохотную искорку интереса во что-то более ощутимое. Нет, он не стремился вернуть ее, это Энни все же понимала, но ее пренебрежение его уязвило, не вызвав ожесточения. И ему не хватало дома. Его всегда раздражало отсутствие рядом знакомых мелочей, привычной обстановки.
— Может, я загляну как-нибудь на чашку чаю?
Он обошелся без экивоков, надеясь на ее понимание, на ее чуткость.
— Ну…
— Конечно, в удобное для тебя время.
Можно подумать, все упирается в причиняемое его визитом неудобство, а не в его подлую измену и вызванные этой изменой хлопоты.
— Как-нибудь на недельке… Пусть пыль осядет.
— А. Вот как. Она по-прежнему есть, эта… пыль?
— Сплошь и рядом. Уж не знаю, как там у тебя на новом месте.
— Если я скажу, что там не пыльно, ты решишь, что я просто не в курсе. Но по мне, так все нормально.
— Да ты ведь не замечаешь пыли, Дункан. И здесь никогда не замечал. Внимания не обращал.
— Гм… Я вообще-то думал, что мы про пыль… метафорическую. В переносном смысле.
— И в переносном тоже. И в прямом. И в шутливом.
— Да, шутка делу не помеха, ха-ха… Я понимаю, что заслужил иронию.
Ее вдруг поразила глубина безнадежности их отношений. Не безнадежность ситуации нынешней, а осознание всегдашней. Связь с этим человеком всегда оставалась обреченной. Ошибочный интернет-контакт с серым, неинтересным человеком, затянувшийся на долгие годы… И все же что-то заставляло ее с ним заигрывать. Правда, флирт этот отдавал горечью, полностью исключал радость, заинтересованность, обещание физического наслаждения. Этот флирт обречен на провал, подумала Энни. А провал в Гулнессе — штука особая.
— Как насчет четверга?
Сказать по правде, ждать так долго ей не хотелось, она бы ему это фото с удовольствием по телефону под нос сунула, немедленно. Но в то же время Энни не могла не сознавать, что желание продемонстрировать кому-то фото, которое тот не опознает, возможно, свидетельствует о ее духовном кризисе.
Член городского совета Терри Джексон, ее «заказчик», удрученный отсутствием прогресса в подготовке выставки по знаменательному 1964 году, навестил Энни в музее, чтобы высказать ей свою обеспокоенность.
— Итак, на данный момент гвоздем всей выставки мыслится маринованный акулий глаз? Трудно вообразить, однако, что этот экспонат надолго прикует к себе внимание нормального человека.
— Наша концепция не предусматривает «гвоздя» выставки, центрального экспоната.
— Гм?
— Да-да. Мы…
— Позвольте тогда мне сформулировать вопрос иначе. Этот акулий глаз — лучшее из того, что у нас есть?
— По нашему замыслу, надо набрать множество разнородных экспонатов, так что вопрос о лучшем не возникнет.
Каждый раз, встречаясь с Терри Джексоном, Энни не могла отвлечься от созерцания его пышного кока, седого, но ухоженного и заботливо набриолиненного. Сколько этому старому хрену было в 1964 году? Двадцать? Двадцать один? Когда он открыл Энни идею выставки своей мечты, в которую Энни по наивности своей поверила и по неоправданной наглости вознамерилась воплотить в жизнь, ей показалось, что Терри Джексон что-то обронил, потерял, забыл в этом году и что она поможет ему вернуть утраченное. Вряд ли акулий глаз возместит утрату Терри Джексона.
— Что-то я не вижу у вас множества разнородных экспонатов.
— Пока что их недостаточно, вы правы.
— Не могу сказать, что я не разочарован, Энни. Потому что я разочарован.
— Мне очень жаль, Терри, но дело мы затеяли непростое. Похоже, даже если мы расширим тему и посвятим выставку шестидесятым годам в целом, то и в этом случае встретимся с трудностями.
— Не могу с вами согласиться, — строптиво возразил Терри Джексон. — В шестидесятые жизнь здесь била ключом. Столько событий…
— Охотно верю.
— Ни во что вы не верите. — В голосе Терри Джексона проявилась недовольная скрипучесть. — И притворяетесь очень неискусно. Вы считаете, что наш город — жалкая дыра, и всегда так считали. Вы бы выставили этот глаз в центре зала и воображали, что он олицетворяет весь Гулнесс. И считали бы себя очень остроумной. Эх, лучше б музеем заправляла какая-нибудь местная девушка, у которой Гулнесс в крови…
— Я не забыла, что я приезжая, Терри. Но мне казалось, что я срослась, породнилась с вашим городком.
— Ой, перестаньте. Вы спите и видите, как бы отсюда удрать. А теперь, когда ваш парень слинял, вас ничто больше не держит.
Энни напряженно вглядывалась в стену позади Терри, на уровне его головы, стараясь сдержать набухающую в уголке правого глаза слезу. Почему именно правого? Может, потому что слезный проток правого глаза управляется левым полушарием головного мозга, а левое полушарие отвечает за обработку эмоциональных воздействий? Черт его знает, но попытка обдумать процесс помогла.
— Извините, — спохватился Терри Джексон. — Я не имел права касаться вашей личной жизни. Гулнесс симпатичный городок, но очень маленький, вот что я хотел сказать. У меня племянник в колледже, а они все там всё знают.
— Да ладно, ничего. По сути, вы правы. Теперь я привязана к городу меньше, чем раньше. Но я попытаюсь подготовить выставку как можно лучше, прежде чем уеду. Если вообще уеду.
— Спасибо. И прошу прощения за излишнюю горячность по поводу недостатка экспонатов. Тот год… Я не могу этого объяснить. Мне самому все казалось волшебным, и я воображал, что другие ощущают то же, что и я. И потому я надеялся, что эти другие засыплют нас экспонатами.
— Одна из наших проблем. Не хотят ничем делиться.
— Я лично ничего никогда не выбрасывал. Ни газеты старой, ни киношных билетов, ни автобусных… У меня и афиша «Роллинг стоунз» хранился, красная с синим. И автограф Билла Уаймэна, потому что больше никто из этих засранцев не снизошел до автографа. Фото моей матери на фоне универмага Гранта как раз перед тем, как его снесли; мы с ребятами в «Олд квинзхед» еще до того, как его превратили в теперешний тухлый ночной клуб.
— Может быть, вы могли бы выставить некоторые из ваших сокровищ?
Ее вопрос прозвучал кротко, почти робко, но, произнося его, Энни представляла себя над убитым ею Терри Джексоном. Она не сомневалась, что присяжные оправдали бы ее, изучив условия существования мелкого музея, его финансирования, дурацкие рамки и препоны на пути развития выставочного искусства.
— Никому не нужен мой старый хлам. Конечно же, из своей коллекции я ничего не дам. Я хочу увидеть, что есть у других.
— По крайней мере, мне-то вы можете показать вашу коллекцию?
— Для вдохновения?
— И для вдохновения тоже.
— Что ж… Пожалуй.
— Большое спасибо. Я все же не оставляю надежды вас уговорить выставить что-нибудь.
— Вы оптимистка.
— Да. Конечно.
На том и порешили.
Конечно, Терри Джексон не ошибался. Она никогда не воспринимала Гулнесс всерьез. Как и Дункан. В итоге наиболее действенным объединяющим их мотивом стало общее презрение к гнусному городку, в котором они жили, и к его ничтожным обывателям — то есть к людям, рядом с которыми они жили. Это единение скрепляло их союз, позволяло выдержать холод окружавшей их атмосферы ханжества и невежества. Но какого же сорта хранитель музея получится из того, кто убежден, что здесь нет и не было ничего, достойного хранения? Энни и Дункан замечали вокруг лишь бескультурье, а бескультурье не представляет собой исторической и культурной ценности, сохранению не подлежит.
Да, она стремилась вон из Гулнесса, Терри не ошибался, ничто ее здесь не удерживало; разве что какая-то зудящая убежденность — возможно, ошибочная, — что она не из породы дезертиров, что она стойкий оловянный солдатик.
Дункан не забыл, что она возвращается в шесть, поэтому подошел в три минуты седьмого. Энни, однако, озаботилась прибыть без четверти шесть, чтобы успеть выполнить подготовительные манипуляции, которые, как выяснилось, и не требовались. Чтобы снять и повесить пальто, хватило куда меньше времени, чем она предполагала, а фото на холодильнике и вовсе не нуждалось в перемещении: она подвинула его чуть вправо, потом влево и наконец вернула на то место, где оно и висело до этого.
