Так что я сокращала всего по сигарете в неделю.
И на шестом месяце не курила вовсе.
Многие восхищались моей выдержкой, а я им отвечала:
– Ради ребенка я готова на все.
Потом врачи утверждали, что курение на раннем сроке ни в коем случае не могло спровоцировать летальный исход.
Ни в коем случае…
Маргерит замерла и с ужасом посмотрела на доктора Сократа.
– В положении? – повторил он растерянно. – О чем вы? Я что-то не пойму…
Было видно, что все он отлично понял. Я осеклась, пожалев о своей поспешности. Маргерит заплакала.
Я протянула ей носовой платок. Она не взяла, с досадой отвернулась, бросила и затоптала сигарету.
– Прости, пожалуйста, я не подумала, что ты… Конечно, не мне сообщать об этом, однако скрывать на четвертом месяце невозможно… Тем более от врача. Я была уверена, что он в курсе. Когда отношения близкие… Нечего, нечего, тоже мне секрет! Да вы особо и не прятались. Я давно заметила, и не я одна.
Доктор Сократ прямо за голову схватился:
– Маргерит, ты беременна? На четвертом месяце? Быть того не может! Или я ослышался?
– Я не беременна, – выпалила Марго. – И не была никогда. Не могу объяснить, слишком сложно!
Я взглянула ей прямо в глаза.
– Не беременна? И не была? Как это понимать? Кому ты лжешь – мне или ему? Есть у тебя хоть капля совести?
Она дрожала, будто былинка на ветру. Безумная сухая былинка в бурю.
– Маргерит, Маргерит… – Доктор Сократ не находил слов.
– Бедненький Густаво, я так тебя обидела! Сгораю со стыда! – в ярости и отчаянии крикнула Марго.
И разрыдалась еще сильнее.
Молодой врач сам чуть не плакал. Лицо по-детски сморщилось, губы дрожали. Я подумала: «А он здорово влюблен, иначе не стал бы так убиваться». Какой я учинила переполох! Тут мне вспомнилось, что сестра не знает тайны своего рождения. И если бы я промолчала, ужасная история повторилась бы вновь, мама права. Гордиться нечем, но я все-таки исполнила свой долг. Для спасения жизни иногда необходимо хирургическое вмешательство.
Я положила ей руку на плечо, сказала как можно ласковей:
– Послушай, мы вместе что-нибудь придумаем. Слишком много накопилось обид, неприятных тайн, взаимных претензий. В результате каждый страдает в одиночку. Нужно во всем этом разобраться, иначе…
Марго злобно сбросила мою руку.
– Прибереги свои поучения для Жанны, мужа и прочих подопечных. С меня хватит, сыта по горло! Ухожу, больше меня не увидите, – отрезала она.
Обернулась к Сократу.
– Ключи одолжишь? Мне нужно забрать вещи.
Он оторопело глянул на нее и достал из кармана связку.
– Ладно, опустишь их потом в почтовый ящик.
Маргерит схватила ключи и опрометью бросилась к воротам.
Мы остались, несчастные, осиротевшие. За витой решеткой промелькнул ее изящный силуэт. Волосы красиво развевались на ветру.
– Я предложил ей пожить у меня, пока не найдет квартиру. Ей некуда было пойти. – Доктор не стал дожидаться бестактного вопроса.
Помолчали. Он заговорил вновь:
– Она пила как сапожник, дымила как паровоз. Не важно! Я никогда еще не встречал такой нежной и трогательной девушки. Такой остроумной, такой красивой. Я знал, что с ней будет непросто. Но такого, такого… Даже представить не мог…
Сократ всегда был бодрым, приветливым, ярким, а тут вдруг потускнел, скукожился. Даже профессиональная доброжелательная корректность теперь давалась ему с трудом.
Я подумала: «Нелегко складывать мозаику жизни. Стольких фрагментов недостает! Хуже того, мы не знаем, как они выглядят и где искать подходящие. Никто не подскажет. Стоишь среди зияющих бесформенных дыр».
Что вообще мы знаем друг о друге? Что знаем о себе, о собственных подспудных мотивах, об их истоках?
– Нам пора возвращаться, – сухо заметил врач. – Мило вас заждался. А у меня еще столько пациентов…
Больше мы ни слова не сказали, расстались в холле.
Мама ждала меня в коридоре.
– Что случилось?!
– Ничего.
– Не ври! – рассердилась она. – На тебе лица нет.
Я вошла в палату. Сын молча указал на окно.
– Конечно, милый, – согласилась я. – Больше нет причин занавешивать окна.
Раздвинула шторы, распахнула створки. Увидела, что по белой дорожке приближается Лино. Если б он пришел на десять минут раньше, скандал был бы еще отвратительнее. Ну, хоть кто-то порадуется результатам этого злополучного дня. Его желание исполнилось: Маргерит раз и навсегда покинула поле боя.
Я побежала к нему навстречу, хотела рассказать, пока Мило не слышит, что мне удалось уговорить ее: она ушла по доброй воле. Я надеялась, что он смягчится, успокоится.
Однако он не дал мне рта раскрыть, сам начал допрос, сурово, грубо, будто инспектор полиции:
– На скамье никого. Куда она делась, а? Мне это не нравится, тут что-то не так… И ты какая-то странная. Что у вас творится? Отвечай сейчас же!
– У нас был очень неприятный разговор.
Он отшатнулся, оперся о стену. От его пиджака на меня пахнуло мерзким одуряющим запахом виски.
– Я так и думал… Я знал. Дай и мне хоть слово сказать…
– Говори. Но только не вздумай опять втаптывать ее в грязь и твердить, будто она одна во всем виновата. Я больше не могу это слышать, я устала, пойми.
Мне хотелось покоя и тишины. Пусть уймется. Пора прекратить войну и всерьез заняться Мило. Все забыли, что главное – помочь ему. С тех пор как я вернулась в палату, он не проронил ни слова. Хотя проклятые шторы не застили свет и окно распахнуто настежь, сын не поблагодарил меня ни кивком, ни улыбкой, не показал, что доволен. Не поздоровался с бабушкой. Разлил воду, разбил стакан, опрокинул поднос с обедом. День ото дня ему все хуже, неужели не видно?! Как можно думать о чем-то другом?
Но Лино не желал бросать оружие.
– Ах, ты устала? Вот как? Сразу ясно, на чьей ты стороне. Не хочешь даже выслушать меня…
– Тебя? Я же сказала: не могу и не хочу. Все вышло по-твоему, будь счастлив и оставь меня в покое! О чем тут говорить?
На крики Лино из палаты прибежала мама.
– Потише вы! Чего разорались? Не понимаете, что Мило за стеной?
Муж будто ее не заметил, продолжил ссору.
– Нет, ты меня выслушаешь, Селеста! Я не позволю обращаться со мной как с собакой. Ты мне не судья. Не имеешь права выносить приговор и казнить. Что ты о себе возомнила? Как смеешь называть меня негодяем? Вы тут все чистенькие, я один скотина? Выходит, мне не оправдаться? Поспешишь – людей насмешишь. Сперва подумай хорошенько! Если я такое чудовище, как сестрица твоя расписывает, как же ты терпела меня семнадцать лет?
Голос у него задрожал, пресекся. Лино вдруг обернулся к моей маме, ткнул в нее пальцем.
– А эта, по-твоему, ни при чем? Если б она как следует следила за своей младшей, ничего бы не случилось! Вечно я у вас козел отпущения. Да пошли вы! Чтоб вам провалиться!
Он выбежал вон, я бросилась вдогонку. Что за ужасный день! Нужно положить конец безумию, помириться, вспомнить, что мы семья, что мы любим друг друга, разве нет? Мило только-только пошел на поправку, а все вокруг как с цепи сорвались. Дикость какая-то! Нельзя, чтоб несчастный случай всех нас погубил и рассорил.
Догнала его у ворот, закричала:
– Лино, вернись! Посмотри на меня, ты не можешь вот так уйти!
Он замер и вдруг как-то весь обмяк. Я надеялась, что муж обнимет меня, поцелует. Что все наладится, и я наконец-то смогу дышать. Что мы все, Мило, мама, Маргерит, доктор Сократ (и он пускай будет с нами!) станем жить-поживать, добра наживать… Но случилось иначе. Муж взглянул на меня, пристыженный, раздавленный, и ответил тихо:
– Она тебе все рассказала и правильно сделала. Думаешь, я не мучился? Одна злосчастная ночь – и годы стыда, угрызений, ужасного чувства вины. Я люто ненавидел себя всякий раз, как глядел на нее. Она мне испортила все выходные, все каникулы. Считаешь, это не наказание? Мне захотелось доказать себе, что я мужик, что я еще что-то могу. Ну да, ей было всего пятнадцать. Но вспомни, она уже тогда всех дразнила… Нахальная красотка, юная, свежая. Я спьяну пошел за ней в спальню. А что потом? Ничего не вышло. Мой дряблый член так и не встал. Я превратился в жалкую развалину. Просто потрогал ее и все. Тебе противно? Утешься, я и сам себе противен. Растерял всю силу, когда лишился сына и жены. Не ври себе, ты не выжила. Притворялась живой, другие тебе верили, один я знал… Мы были в ту пору мертвяками, Селеста.
Лютый холод пробрал меня до костей, хотя вечер был теплый, как-никак бабье лето. Кровь застыла в жилах, сердце оледенело. Он вправду убил меня, без ножа зарезал.
– Что, что ты с ней сделал, Лино? Когда я каждый день, каждый час заново хоронила моего мальчика… Скажи, что я ошиблась, ослышалась, не поняла… Верно, Лино, я не понимаю… Это злая шутка, ошибка, оговорка?! Ты не мог так поступить! Ты же клялся любить меня, защищать, в горе и в радости, в здравии и болезни… Успокой меня! Убеди, что ничего не было…
