— Ничего не случилось? Нормально прошло?
— Ничего подписывать не стал. Вы, сказал, думаете, я не знаю, что за каждое согласование вы заказываете деньги? За каждое! — Взял верхнее дело, а оно из Смородино. — И ведь немалые деньги, чемоданчики, — и с такой прям злостью: да, господин Хассо?! Скоро у нас совсем другие разговоры начнутся. На кого наручники наденут, а?
— А Хассо? И Хассо ничего не ответил?!
— Спокойно сидел, на монстра не смотрел. Так, побледнел сильно. Взялся зачем-то пить, минералку открутил, а струей в стакан не попадает — руки ходят вот так вот. Монстр посмотрел на эти руки, и что-то человечье в его глазах всё-таки мелькнуло. И закончили. Я так поняла: ничего подписывать не будет, пока не приведет своего начальника в райкомзем.
— Как вас зовут?
Жена Гафарова ответила простым именем и трудным отчеством, Эбергард не записал и сразу забыл; родственницу, уверенную, что надо всегда надеяться на лучшее, смотреть вперед и жить дальше, он попросил остаться в приемной; жена Гафарова (он старался не запомнить ее лицо) рта не раскрывала, княжески считая, что предлагать-рассказывать будут ей, не привыкла молить, пока.
— Мы государевы люди, зарплаты крохотные, — промямлил и кат нуле я на кресле подальше от стола и с сожалением затряс головой, как копилкой: найдутся, погремят еще слова? Есть? — А как получилось, что вы… без средств? Я надеялся, Валерий Михалыч вас… Какие-то накопления там…
— Адвокат, — объявила она диагноз. — Очень дорого вышло, — «адвокат» прилипло у нее на язык и высовывалось, обнаруживало себя на каждом слове, застряло светящейся пулей посреди вскрытого рентгеном черепа.
— Да? Мне казалось…
— Дом продали, лишь бы Валера вышел.
— Да где ж вы такого адвоката нашли?
— У следователя познакомились. Случайно получилось. Меня допрашивали, он зашел. Пожилой такой мужчина, солидный. Сам бывший сотрудник органов. Он со следователем свои вопросы решал: когда то моему клиенту, когда это… Вижу, на «ты», мобильник с собой, а мобильники там у всех отбирают…
— Понятно, — Эбергард вздохнул.
— Як нему подошла, и он, оказывается, ко мне сам хотел подойти, так как-то уверенно, сразу: надо порешать сейчас, пока задержали, а постановления об аресте нет, сейчас занести, срочно и много, двое суток всего… Посоветоваться не с кем, Валера пишет: отдавай всё, лишь бы выйти, сам в шоке… А уж я… Слезы. Только половину собрала. Тут я виновата. Пятьдесят тысяч долларов отдала. А больше… не успела просто, растерялась. И — арестовали.
— Деньги адвокат вернул?
— Нет. Он же не себе брал. Им. Они же не возвращают.
— А потом? — Эбергард внимательно разглядывал собственные ногти на левой руке, словно собирался их купить.
— Адвокат, спасибо, меня поддержал: надо дальше бороться, не опускайте руки. Дело можно закрыть. Пусть Валера скажет: сверток, что там, в машине, ему дал знакомый на хранение, а сам знакомый умер. И собирайте деньги, я следователю отдам. Я говорю: у нас нету такого знакомого. Адвокат сказал: у меня есть такой человек, что умер, я вашему мужу подскажу. Времени было побольше, я всё собрала, успели, мы вовремя отдали. Большая сумма. Адвокат сказал: Валеру завтра заберем. Я приехала к СИЗО…
— Адвокат вышел и говорит: я всё решил, и вот уже постановление о прекращении дела готово — бумагу вам показывает. Только без подписи. И без печати. Но следователю — так он вам сказал, да?! — вдруг позвонили из городской прокуратуры — или прямо из генеральной! Или сам Путин?! — Эбергард уже кричал. — И сказали: на вашего мужа пришел заказ! А с этим поделать ничего уже нельзя!
Жена Гафарова пробормотала:
— Вам адвокат уже рассказал? Вы его знаете?
— А денег вынуть он не может потому, что следователь сделал всё, что обещал, вот же бумага! Но у вас же еще остались деньги, что-то еще можно было вытрясти — адвокат пожилой, солидный, он там со всеми знаком, сказал: нет, нельзя падать духом, боремся дальше, чтоб судья дал по нижнему пределу и чтоб колонию не на Крайнем Севере и не там, где черных прессуют. Пусть только ваш Валера изменит показания и скажет: да, оружие мое, потому что несознанку судьи не любят и могут раскатать по полной, и продавайте дом, собирайте еще деньги, несите скорее! Да? Так? И результат — три года?
— Четыре.
— Сколько вам лет? Вы что, первый год в нашем городе? Вы на улицу выходите?! — зачем ему? — хотел еще «ты хоть читать умеешь?!», «зачем ты живешь?!». — У вас есть хоть какое-то образование?
Жена Гафарова, не понимая, плакала, как плакала, видимо, всегда, встречая в жизни непонятное, несправедливо оценивающее ее, обманывающее — за что ее ругать? делала, что могла, и — всё бесполезно; она поняла: и здесь — бесполезно, улыбнулась сквозь слезы непонятно кому, своей жизни без солнца:
— Ничего у меня нет. Только больной ребенок… Вся в нем. Вот, — она показала куда-то вниз, на уровень детского роста, — моя жизнь. Еще какие-то люди звонят: Валера нам должен, и нам Валера должен… Мне бы хоть какие-то деньги. Никуда не берут. Только уборщицей в детский садик, а сколько там…
— Ладно. Ладно! — единственно важный вопрос: — Это Кравцов вам сказал, что в пресс-центре для вас есть работа?
— Нет, муж написал: найди в префектуре Эбергарда. Он там единственный — человек.
Эбергард поозирался в поисках источника едва ощутимой вибрации, раскалившей ему мозг: никто не позвонит? Вскочил:
— Сейчас, — из приемной выманил за собой Жанну, та угадала маневр и закивала, прежде чем Эбергард велел: — Кофе ей и минут через пять скажите: Эбергарда вызвали к префекту — и провожайте. Скажите: перезвоню, когда будет предложение. Если сама позвонит — никогда не соединяйте.
Дура! Одевшись пожарно, выхватив пальто из рук гардеробщицы, Эбергард ушел подальше от дорожек и троп, соединяющих префектуру и станцию метро, от всех дорог, на голую, излюбленную собаками землю, руслом повторяющую путь теплотрасс, твердя:
«Дура! Безмозглая! Идиотка!» — пытаясь почувствовать себя единственным, чтобы очертания человека проступили в мутной четырехугольной проявочной воде при красном коммунистическом фонарном… — он проявлял себя над заснеженной травой и, обернувшись на дальние панельные восьмиэтажки несносимых серий, вдруг увидел на их месте какие-то другие дома — нет! — на ближнем кусте торчала красная варежка, оттопырив большой палец; его дочь, он побежал в мысли об Эрне — может быть, просто встретиться, простить, и обнимутся — сегодня; так, сейчас она на английском, Эбергард полез по сугробам, скорей на твердое — навстречу энергично шагала школьница в неказистом пальто, ее гнал снег, раздумывающий, не перейти ли ему в дождь, — она ни о чем, казалось, не думала, крепко держа меж пальцев сигарету, потому что таким образом держалась за нужную ей жизнь; он так сильно захотел увидеть Эрну (а на самом деле ему хотелось — рассказать ей всё, пусть не расскажет сейчас, но — есть такой человек, его дочь, всем остальным не расскажешь или расскажешь не «всё», а «что-то», и взамен потребуют слишком многого)…
— Во дворец пионеров! Или как он там сейчас… Дворец творчества?
— Дворец творчества юных, — Павел Валентинович любовно рассматривал гибэдэдэшника, тормознувшего джип перед ними. — Если штраф впополаме брать — тридцать долларов. Десятерых наказал — три соточки. А через год и машину можно приличную купить товарищу младшему лейтенанту. Всё деньги, господин Эбергард… Как без них? К киоску без косаря не подойдешь. В маркете в пакетик того-сего положить — пятихатки нет…
Во дворце пионеров (или как там) аварийно воняло канализацией — дети, родители, педагоги заматывали рты и носы шарфами и раскатывали вороты свитеров на нижние пол-лица; за время отсутствия Эбергарда появились железные воротца и вахтер — в застекленной будке сидел с трудом поднимавшийся дед в черной куртке охраны с погончиками и нашивками и жрал что-то из миски с жадностью впущенного в тепло и на подкрепление бомжа.
— Нельзя без пропуска. Если отец, должен быть пропуск, — повторял он непреклонно и вяло; Эбергард показал сто рублей. — Нет, — удостоверение префектуры, пропуск в мэрию… — Что это? Нет, пропуск должен… А то вот прорвался один маньяк и — троих детей зарезал.
— В вашу смену?! — бешено уточнил Эбергард, и звонить некому — другой округ!
— Нет. В Америке.
— Жаль, — и Эбергард отправился ходить под фонарями; снежные крупинки таяли на ноздрях, по снегу плыла, покачиваясь, его тень, почему-то он уже знал: не получится. Может, Эрна не поехала сегодня на английский. И внутри «дворца» ее нет. То, что он ощущал, походило на усталость, на первые часы простуды, официально зарегистрирующейся завтра. Эбергард остановился у застекленной стены: виден гардероб? Не одевается Эрна? А, вот: опершись задом о столб, поддерживающий небеса, облицованную мрамором колонну там стоял урод, у него есть пропуск; Эбергард не запомнил его и не собирался: стоял кто-то, держа в охапку пальтишко Эрны, на капюшоне светлый мех — словно ее саму переломанно прижал к брюху, и красный рюкзак, — сама Эрна, отдав вещи, попросила деньги и помчалась в буфет — так они с Эбергардом делали, так она делает и теперь: для нее ничего не изменилось. Просто записала новое имя отца в дневник. Эбергард больше не думал. Удовлетворенно, словно приезжал за подтверждением, всё и подтвердилось, ртуть термометра переползла красную черту, выдавилась за край, за тридцать семь; закинув на спину котомку с камнями, он потащил ее к машине, желая зла: пусть урода убьет неисправная электропроводка, пусть заболеет и сдохнет, не давать денег, выгнать из квартиры, не давать доверенностей на вывоз ребенка — пусть на моря летают без Эрны! — чем бы еще ответить? Ответить нечем.
