— Вы думаете, я ничего не знаю?! — заорал монстр и убивающе клюнул пальцем в зал, как на зло, в примерном направлении Эбергардовой вороватой оглядки. — Да я каждую субботу сажусь за руль подержанных «жигулей» и объезжаю округ, захожу в подъезды! — И намеренно замолчал, словно ожидая обморочных падений, стонов, партсъездовских рукоплесканий, извержений пены на эпилептических губах. — Я знаю, какая у вас грязь, — на «грязи» всё чужое, присоветованное и пару раз пересказанное зеркалу исчерпалось, и монстр забормотал нутряное, свободное, стесняясь и ярясь на всех за свое стеснение, куда-то под начищенную обувь первого ряда: — Антисанитария на дверных ручках. Что за стулья? Рванье! Купим. Мебели приличной нет. Купить! Ремонт. За дверные ручки не возьмешься — мало ли кто их хватал, у вас здесь ходят чахоточные, в соплях… Как я могу браться за такие ручки? Ручки вычистить!
— Есть! — это с первого ряда вскочил Евгений Кристианыч Сидоров и вытянулся, дрогнули щеки, карие глазки ласкали префекта, подкатывали к суровым камням теплые обнаженные волны: я, это я, больше некому, я, навсегда; и Пилюс, шатнувшись от обиды, что не первым сообразил, пытаясь обогнать хоть громкостью, басанул что-то от дверей, похожее на «Сделаем!» — Эбергард опять не сдержался и покачал головой: вот стыд, Кристианыч, на глазах у всех, шестьдесят четыре года! Проститутка!
— Работайте спокойно, — монстр вспомнил упущенное из заготовленного, — честных тружеников не трону. Но дальше я пойду только с теми, кто обеспечит выборы. Глав управ прошу подняться ко мне в кабинет для продолжения разговора. Остальным засучить рукава — за работу!
Истуканы шевельнулись, ожили, поднимались с мест и, придя в рабочее настроение, торопливо вытекали проходами в старые коридоры, в новую жизнь; над не шелохнувшимся Эбергардом быстро прошептала Сырцова:
— Вставай! Не сиди! Твои друзья же ему доложат.
Он поднялся, главбух продолжала почти не разжимая губ:
— Говорят, уволят еще шесть глав управ. А после выборов — уволят всех. Сам сказал: не задержусь. Жду назначения в правительство России.
Он думал «что делать?». Позвонила дизайнер — эскизы готовы, в четверг вечером заезжают строительные хохлы. Предупредить консьержку. Новый год. Первый Новый год без Эрны.
— Можно, я протру подоконники? — Но Жанна зашла без чистящих приспособлений, что-то сообщить, на всякий случай, вдруг важно. — Все моют двери и окна. Марианна из приемной микрофоны в телефонах прочищает проспиртованной ваткой. У землепользователей столы протирают водкой. И все молчат. У нас эпидемия? Вы помните, у меня ребенок…
Глав в кабинете монстра держали недолго, Эбергард застал на стоянке Хассо; глава управы Смородино (любому издали показалось бы) молча стоял рядом с Фрицем, начальником управления муниципального жилья, но приближение Эбергарда оборвало едва слышную фразу:
— …И прослушку, говорят, везде поставили…
Друзья, стараясь не таиться и не спешить, прогулочно отошли за угол кинотеатра «Комсомолец», словно выпить или отлить.
— Ты чего без головного убора?
Эбергард даже не взглянул на Фрица, что-то новое знал только Хассо, должен делиться, если друзья.
— Про деньги?
— Как обычно, — без охоты признался Хассо. — Сперва процент объявил: за «Единую Россию» шестьдесят восемь, восемьдесят девять — за Медведева, явка — сорок пять. Заплатить агитаторам и бригадирам, ну и в общак — с какого района по скольку. Вот с меня — миллион семьсот.
— Ни хрена себе «как обычно»… Ходырев, когда собирал префектов по выборам, Востоко-Югу выставил одиннадцать миллионов, а монстр: округ должен двадцать восемь! Семнадцать уже на карман! — верящий в существование государственных и житейских законов, Фриц говорил только Хассо, Эбергард должен быть благодарен, что ему дозволяли послушать.
Хассо пожал плечами:
— А что мне? Я свои отдам. Я из бизнеса выну и отдам, в районе за год мы уже всех выдоили. Ты еще не понял, что они за люди? Фриц, жди — скоро они к тебе придут, и поймешь.
Фриц и Хассо обернулись на Эбергарда. И тот улыбнулся. Ясно. Думаете — а вот он вообще ничего не понимает, а ему первому помирать… И верные признаки. Да? И без жалости: лишь бы вас не забрызгало, чтобы валясь — не зацепил. Не заразиться.
Словно боясь, а вернее — боясь, Эбергард постоял за углом своего бывшего дома, отвернувшись от ветра, но недолго — здесь, в поле, в лесу, во дворе, в море — ничего нет. Всё происходит там — в сцеплении людей; всё, что он есть, — там. Всё, что с ним на самом деле происходит, — там. В подъезде он заглянул за пазуху почтовому ящику, в душу, выудил рекламный листок — «И снова о чудесном воздействии водки с маслом», «Семь глотков урины»; у лифта приклеили картонный коробок в цветах российского флага — на макушке щель: «Что вам мешает жить? Напишите нам в „Единую Россию“» — скоро выборы.
Эбергард ступил в прокуренную квартиру (Сигилд наконец-то нашла причину для воссоединения с сигаретами — она страдает! и урод, видно, покуривает), вещи — узлы и коробки — ждали прямо у порога, ни шагу дальше; из глубин квартиры выплыло вот это… в голубенькой маечке и замерло за спиной безмолвно-гневной Сигилд (без звонка?!), как повешенное на крючок пальтишко, — Эбергард слабым шевелением в руке почуял желание ударить, хотя не мог поднять глаз, почему-то стеснялся.
Не нашлось сил на «а где?..» — выпрашивать и звать, но, когда он нагнулся к упакованному прошлому, примериваясь: унесу за раз? — дверь детской распахнулась и Эрна выбежала: «Папа!» — и обняла, прижавшись, как к дереву (Сигилд и урода словно ослепило какое-то болезненное для органов зрения мигание света, они отвернулись, каждый в свою сторону). «Посидишь со мной?» — все исчезли, черное, нерастворимое в нем исчезло от одного прикосновения руки, он прошел в детскую, на свое место, слева от стола школьницы: покажешь дневник? Его — не та, из телефонного молчания, из телефонных злых слов, предсонных и послесонных страданий и додумываний, — родная, опустилась рядом и положила голову ему на колени, он гладил волосы; они говорили, но молчали, потом он сказал: «Пойдем погуляем с собакой!» — чтобы никто не мялся за дверью: когда же он, скорей!..
Так он представлял «в лучшем случае», готовясь к разнообразным «худшим», но получается всегда «никак», продлевая удушающую неокончательность.
Дверь открыла Ирина Васильевна, няня; ее брали няней, а когда выросла Эрна, оставили помогать по хозяйству; влажный пол — уборка:
— Они в гостях.
Эбергард забыл про собаку — собака плакала и билась ему в ноги: где ты был?! — не давала ступить, уносилась за мячиком: давай играть! — валилась на бок: чеши, гладь — вот кто его ждал, как надо.
— Растолстела как…
— Теперь же не гуляют. На пять минут вышли и — хорош. Всё по гостям ездят, — няня выкрутила тряпку, не взглядывая на Эбергарда.
Вот вещи — да, именно так, как он представлял: мешки и коробки в бывшей бабушкиной комнате; на бабушкином диване появился новый плед.
Он выносил сумки, Павел Валентинович грузил в багажник и салон — всё? — разулся и прошел по комнатам: всё? — чужие ботинки, чужая бритва, пена для бритья, тюбики, флаконы, какие-то от морщин баночки — что это? на хрена ему столько? На полках Эбергарда — чужое. Так всё быстро… Но, возможно, уроду просто негде жить, снимать дорого, а по месту прописки тесновато.
— Давайте поменьше денег, — няня ходила следом. — Раз появился человек, живет с ней… Он работает, она работает. Живет припеваючи, каждый день выбрасываю чеки… Знаете, трусы за сколько покупает? Каждый выходной Эрне праздник делают! Сигилд никогда не будет вам благодарна, всё равно будете виноваты. А с Эрной разговаривайте, должна она понимать, сколько вы для нее…
В комнате Эрны на заметных местах — новые куклы, он вздохнул и взял с парты дневник — «четыре», «пять», «принести краски», «небрежное оформление» и — чужая роспись внизу в «Подпись родителей»; он полистал страницы: учителя, предметы, личные… Вот — его имени в «личных данных» не было, парой к Сигилд Эрна вписала урода, фамилия, имя, отчество, мобильник, — и обернулся, словно кто-то позвал, — на двери детской Эрна приклеила плакат «До свадьбы осталось 11 дней», летучими зернами одуванчиков набросала восклицательные знаки и сверху нарисовала двух голубков и кольца.
— Кажется, всё. Я поехал.
— Не расстраивайтесь, — няня заперла собаку на кухне и держала подрагивающую от собачьего натиска дверь. — Девочка спокойна. Веселенькая. Учится, старается. Вам нечего за нее переживать.
У подъезда Эбергард, как всегда, оглянулся на окна, но махать из окна уже некому. Павел Валентинович догрузил коробки, присмотрелся, нагнулся и что-то поднял из снега и протянул:
— Вывалилось.
Эбергард принял на ладонь — какой-то прозрачный пакетик.
