— Ты так говоришь, будто вся власть изначально принадлежит тебе! — сказал Шегаев, вкладывая в слова хоть и робкую, но все же отчетливую насмешку.
— Ну разумеется, — согласился гость с легким недоумением в голосе: дескать, вот странный вопрос! — Кому же еще?
— Вот как, — протянул Шегаев. — Ну что ж, в этом нет ничего странного… Собственно говоря, я и прежде так думал.
— Решайся, — глухо поторопил гость. — Твое слово, Шегаев!
* * *
Он встрепенулся, растерянно сел.
В камере стоял обычный гвалт, дверь была открыта, в проеме маячила фигура надзирателя.
— Шегаев! — повторно гаркнул старшина камеры. — Царство небесное проспишь! С вещами!
Надзиратель нетерпеливо стучал ключом по пряжке. За ним виднелся конвоир.
С вещами! Куда его? В другую камеру? На этап?
А вдруг — на волю?! Вдруг — свобода?!
— Шегаев! — грозно торопил надзиратель. — На выход!
По каким-то неуловимым признакам он понял, что дело пришло к концу, и этот выход отсюда — выход навсегда, и разлука с теми, кто теснился тут с ним все эти месяцы, — тоже навсегда. Теперь уж если только когда-нибудь жизнь, волоча каждого по его собственной загадочной и странной орбите, столкнет нежданно…
— Ну что ж, прощайте, — сказал Голубченко, инженер-строитель. — Бог даст, свидимся.
— Давай Шегаев, держись!
— Двум смертям не бывать, как говорится…
— Носа не вешай.
— Еще, глядишь, стренемся…
— Прощай, Игорь!..
Кто они? Да просто — разные люди. Голубченко прежде плакал во сне, потом перестал… Валуев все ждет хоть какой-нибудь весточки от жены… Шерстнев вздыхает, как там без него корова отелилась… Громадин молодец: нарисовал Сталина на крышке параши. Вышло похоже, и одно время камера дружно гоготала, когда крышку поднимали по нужде. Потом вертухай, глядя в глазок, обратил внимание на веселье, вызвал старшего надзирателя; тот исследовал камеру, заглядывая во все углы, когда наконец поднял крышку — оторопел. Схватил тряпку, стер… А уходя, бросил укоризненно: «Какая ни на есть личность, а все-таки личность!» Вроде, я вас отлично понимаю, но ведь тоже человек, зачем же так — усами в говно!..
Разные люди. А теперь и родные…
Растерянно кивнул, прошел к дверям и, повернувшись, поклонился всем на прощание.
— Прощайте, товарищи! Удачи вам!
— Погоди, еще, может, обратно приведут! — пошутил кто-то.
Но он уж точно знал — нет, не приведут…
У дверей кабинета, где зачитывали приговоры, стоял Климчук. Глаза их встретились.
Он шагнул к нему.
Должно быть, Климчук боялся услышать обвинение в предательстве: испуганно шатнулся, будто ждал плевка или удара.
Но Шегаев уже крепко схватил за руку, обнял:
— Ну, брат! Ты что!
— Эй, в сторону! — вяло, без рьяности шумнул конвоир.
В последний раз виделись на очной ставке, месяца три назад. В ту пору от былой упитанности Климчука еще кое-что оставалось. Теперь он совсем исхудал, кожа висела, румянец на щеках — прежде нежный и розовый — сделался кирпично-красным…
Из поединка со следователем каждый выходит побежденным — в той или иной степени. Степень разгрома и сдачи определятся не честью, не стремлением к правде, не ожесточенностью в отстаивании истины, а способностью к звериной увертливости, к верному и, главное, быстрому просчету того, чем можно пожертвовать, чтобы сохранить большее. Ну а если не смог увернуться — как осуждать?
Ему хотелось приободрить товарища.
— Тощаешь?
— Тощаю, — кивнул Климчук, все еще немного заискивающе глядя на него, но явно чувствуя облегчение. Голос подрагивал. — Ты тоже не потолстел… Но твое дело, смотрю, все еще в шляпе… Силен!
— Ну а что ж? — усмехнулся Шегаев, небрежно поправляя упомянутую шляпу. — Надев широкий боливар…
— Мы погружаемся в кошмар!
— Ладно тебе… Про Игумнова известно что-нибудь?
— Ничего нового, — Климчук покачал головой. — Говорят, он по суду пошел.
— Вот как… Нехорошо.
— Да уж чего хорошего. По ОСО максимум пять лет получил бы. А по суду!.. — Климчук безнадежно махнул рукой. — По суду-то еще неизвестно, как дело повернется…
Шегаев помолчал.
— Слушай, а вот у Игумнова аспирантка была — Зоя Корабельникова.
— Ну да…
— Что с ней, неизвестно?
Климчук странно посмотрел.
— А что с ней может быть? С ней все в порядке.
— Откуда знаешь?
— А что надо знать? Я в этом уверен.
— Почему?
Климчук хмыкнул.
— Потому что госпожа Корабельникова… как бы точнее выразиться. Ну, если простишь некоторую высокопарность, скажу, что госпожа Корабельникова выбрала себе место по другую сторону баррикад.
Шегаев сморщился.
— Не может быть.
— Не знал, что ли? — удивился Климчук. — Все очень просто. У них с Игумновым, видишь ли, роман случился. А потом что-то разладилось. Вот она от расстройства всех чохом и сдала. Много ли надо? Собирались? — собирались. Говорили? — говорили…
Он пожал плечами и добавил:
— С огнем играл Илья Миронович. Так я, во всяком случае, думаю…
— Климчук! — окликнул конвоир. — Давай заходи!
Шегаев ошалело смотрел в спину.
Через несколько минут дверь снова открылась; шагая мимо, подельник с саркастической усмешкой показал три пальца:
— Три года сено слону косить!
Сам Шегаев получил пять.
И куковал в тюрьме еще три недели, но в старую камеру и в самом деле больше не вернулся: его перевели в другое крыло, в бывшую тюремную церковь, на пересылку.
* * *
Спустя почти месяц — через шесть пересылок и семь эшелонов — с протяжным железным стоном открывались кованые ворота очередного домзака…
Началась долгая, всегда изматывающая суматоха тюремного устройства. Но обнаружилось и новшество: прежнюю одежду отбирали, взамен выдавались тюремные робы, ватники и квитанции на сданное имущество.
Шегаев не поленился прочесть. Прочтя, замахал квитком из-за голов:
— Послушайте! Вы шляпу не вписали!
Кладовщик, сгорбленный человек с вислыми усами, празднично белевшими на изможденном лице, одетый в такой же тюремный ватник, с тяжелым недоумением всматривался в кричащего.
— Шляпа! Шляпа у меня была! Вы не вписали! Фетровая!
— Какая шляпа? — недоумение выплеснулось досадой. — Зачем тебе?
— Что значит — «зачем»?! Это моя шляпа! Выйду на свободу — нужно же что-то на голову надеть!
Глядя на него как на сумасшедшего, кладовщик соболезнующе покачал головой.
— Шляпу ему! Выйдет он… — и махнул рукой, отворачиваясь: — Не нужна тебе шляпа. Отсюда не выходят.
Верно говорят: марток — надевай трое порток!..
Однако о трех портках приходилось только мечтать, а два оттепельных дня поманили весной, а погоды не сделали: сырой восточный ветер насквозь продувал пустой щелястый «телятник», будто в насмешку называемый иными теплушкой.
Он жался в угол нар, где можно было подгрести под седалище пару горстей трухи. Когда-то она была соломой, пахла зноем, хлебом, теперь несло влажной прелью и дерьмецом.
Человек шесть вольнонаемных расположились в другом конце вагона — выпивали, закусывали, негромко галдели, потом, настелив каких-то мешков, разобрались ко сну.
Колеса все так же стучали на стыках, паровоз (старая коломенская «кукушка») пыхтел и гремел шатунами. Рабочий поезд неспешно шел по участку недостроенной железнодорожной магистрали Котлас — Воркута.
● Магистраль Котлас — Воркута, март 1941 г.
Шегаев крякнул, плотнее закрутил шарф, поежился. В щели поддувало — будь здоров, сырой запах промерзшей тайги так и гулял по теплушке.
Там, откуда он уезжал, ничего хорошего не было. Гиблое место с птичьим названием — Чибью. Переименовали в Ухту… да что толку? Как ни назови — все гнилой комариный угол, сырое пространство глухой низкорослой тайги. Реки сосут влагу с окрестных болот. Зимой — метели, сырые ветры, туманы… как потеплеет — дожди, дожди, дожди!.. тучи комарья, гнуса, мошки!.. И отовсюду видны буровые вышки — с дощатыми сарайками на верхах.
Однако все же какая-никакая цивилизация: на одном берегу лагпункт номер раз и рабочий поселок для вольнонаемных: столовая, продовольственный ларек, комендатура. И все начальство, чуть на отшибе, — и производственное, и гэпэушное. А раз начальство, то и структура для него соответствующая — хорошие крепкие бараки, для руководства двухэтажные дома под названием «финские», итээровская столовая, особая чекистская… Много рабочего люда — причем не новодельного советского разлива, а еще царского — механики, электрики, металлисты. Дизельная станция, дающая свет желтых лампочек.
На другом берегу три диковинные избы — школа, Дом культуры и Дом Союзов — с портиками из неструганых досок и бревенчатых колонн: с тоски, что ли, потянуло на античность архитектора Левитана, что сам тянул здесь срок за контрреволюционную деятельность?..
