Потом были попытки поступить в театры… О них он вспоминать не хотел. В театр, где он сейчас служит, Александр и не мечтал попасть, понимал, что так высоко не взлетит. Его бывший однокурсник решил попытать счастья и попросил подыграть ему в этюде. Он согласился. И чудо: Сильвестр отверг однокурсника, а про Сашу сказал: «Перспективный. Беру». Александр вспоминает изумленно-ненавидящий взгляд однокурсника. Этот взгляд занимает почетное место в его коллекции комплиментов. Зависть к нему испытывают так редко, что такие мгновенья запротоколированы и учтены.
От этих воспоминаний ему стало теплее. Редкие изъявления любви свидетельствовали, что любить и ценить его все-таки можно, что это не зазорно, не противоестественно. А он сам… Хоть и с опаской, но он любит, и каков результат его любви? Сергей в бешенстве. Наташа в бешенстве из-за Сергея. Прекрасно.
Она не стала стучать. Открыла своим ключом.
Когда в двери показался сначала огромный чемодан, а следом за ним Наташа, Александр попытался скрыть свое волнение за неуклюжей шуткой:
– Я дал тебе только ключ, а взамен получил такую кучу вещей!
Наташа улыбнулась.
– Что, значит врут трагедии, врет Шекспир, и счастье – есть? – с наигранной бодростью спросил он, выхватывая у Наташи чемодан и недоумевая, как она могла поднять такую тяжесть.
Он чувствовал себя неловко: впервые в его жизни появлялась женщина с таким огромным, с таким тяжелым чемоданом. Наташа молчала, и Саша подхватил ее молчание. Он помог ей раздеться, внес чемодан в комнату и пошел на кухню ставить чай. «Или надо выпить? Алкоголь?» – растерянно подумал он. Но остановил выбор на чае.
Марсик подбежал к чемодану и со шпионским видом стал его обнюхивать. Он исследовал новую вещь кропотливо, пока его хозяин и Наташа на кухне пили чай. Когда они вошли в комнату, он уже нанюхался вдоволь и окончательно удостоверился, что в чемодане нет ничего съестного и ничего опасного. Тогда Марсик изящно прыгнул и приземлился в самом центре чемодана. Свернулся клубком. И стал лениво поглядывать на хозяина и Наташу.
В этот вечер Марсик ничего особенного не приметил.
Что делать громовержцу – мне?
Сильвестр Андреев вышел из кабинета, мягко захлопнул дверь и привычным жестом погладил черную обивку. Это означало, что режиссер пребывает в благостном настроении. Его помощница Светлана печатала на компьютере, следя за режиссером краем глаза. Часы показывали без пятнадцати полночь, но Светлана никогда не уходила из театра до того, как его покинет режиссер. Она в любой момент могла понадобиться «такому человеку», и это придавало ей отблеск какого-то даже величия в собственных глазах. Так часто бывает с секретарями и помощниками выдающихся людей: они держат себя павлинами и нередко преисполнены гораздо большим чувством собственной значимости, чем те, кому они служат.
Сильвестр улыбнулся помощнице и сказал: «Пойду прогуляюсь по театру». И, заложив за голову сцепленные ладони, вышел из приемной. Неспешно стал спускаться по лестнице. Тут, в полутьме лестничного пролета, ему преградила путь молодая актриса – взволнованная и прекрасная. Она стояла на три ступеньки ниже, и на лице ее боролись страх и решимость.
Режиссер скользнул взглядом по ее лицу, отметил капризно оттопыренную нижнюю губку, скользнул взглядом ниже, увидел, что ногти накрашены черным лаком. Все остальное было стандартно до тоски: лицо и фигура куколки. Если бы не глаза, в которых посверкивало тягостное, даже агрессивное недовольство своей жизнью, она вполне могла бы играть на утренниках благостно-холодную Барби.
Сильвестр остановился и, не расцепляя ладоней на затылке, стал пустым, не выражающим никаких эмоций взглядом рассматривать актрису, чье дыхание так многозначительно прерывалось. Она явно хотела ему сообщить, что, во-первых, взволнована, во-вторых, она натура страстная и столько вздохов готова исторгнуть для него, благодаря ему… Послушав секунд двадцать призывную мелодию вдохов и выдохов, режиссер решил начать разговор первым.
– Доброй ночи.
– Извините, что обращаюсь к вам… – сказала она голосом слишком низким для такой легкомысленной внешности.
– Я надеюсь, ты не продолжишь текст в духе попрошаек из метро?
– Нет, прибавки я не попрошу, – она улыбнулась, обнажив ряд – кто бы сомневался – прекрасных белых зубов. То, как быстро она подхватила его шутку, не оставило у Сильвестра сомнений: ничего особенного в ее театральной жизни не стряслось. Ее цель – завязать контакт с Хозяином. Учитывая, что режиссер не знал ее имени и едва помнил лицо, поступок был весьма смелым.
– А что тогда попросишь? – спросил режиссер.
– Я танцую в «Ромео и Джульетте», танцую на карнавале в доме Капулетти.
– Завидую, – сказал Сильвестр, расцепил ладони и устало, но с нотками любопытства посмотрел на актрису.
– Художник сделал мне слишком короткую юбку, как мне кажется. Он уверяет, что у меня красивые ноги, а потому пусть их видят все.
«Вот это сказано от души, – подумал Сильвестр, – не то что "танцую на карнавале в доме Капулетти". Это как раз кисловато прозвучало».
– Разве он не прав? – улыбнулся Сильвестр.
– Во-первых, я совершенно с ним не согласна. Во-вторых, если это даже и так, с какой стати я должна их показывать всем?
– Если художник решил, что тебе нужно быть в короткой юбке, – я думаю, он прав. Он видит общую картину. Я тороплюсь.
Сильвестр стал спускаться по лестнице, изящно обогнул покрасневшую от волнения актрису. Проходя мимо, он отметил, как ее украсил румянец. Находясь на нижней ступеньке, он услышал, как она крикнула ему в спину:
– Я не стану плясать в юбке, которая выше трусиков!
Он повернулся вполоборота, держась рукой за перила. Актриса созерцала в полумраке режиссерский профиль: его орлиный, как будто все время гневающийся нос не предвещал ничего хорошего. Однако слово «трусики» все еще порхало на лестничной площадке.
– Давно ты в труппе?
– С сентября.
– Больше трех месяцев?
– Больше трех месяцев.
– И чем ты заслужила юбку подлинней? Ты пока часть декораций. И будешь одета так, как мы тебя оденем, и стоять там, где мы тебя поставим, – говорил Сильвестр все так же, вполоборота, даже жестом не удостаивая актрису особого внимания. – Рановато недовольствуешь. Думаешь, я отменю решение художника? С какой же стати?
Конечно, Сильвестр ни на секунду не разозлился: если бы он раздражался в ответ на каждое проявление актерского тщеславия или глупости, он бы иссяк еще в первый год работы в театре. Но постращать он умел, поскольку знал, что почти всегда это действует во благо и общему делу, и зарвавшемуся артисту.
Он отвернулся от девушки и продолжил схождение по лестнице. Актриса стала резко, с каким-то даже вызовом, спускаться – след в след – за режиссером. Она шла ва-банк: теперь ее или уволят, или… Она снова встала перед ним: грудь вздымалась с каждым вздохом все выше: обра-ти, обра-ти, обра-ти внимание. Глубокий, полный надежды вдох и печальный, опустошающий выдох. И снова – вдох-надежда. Глаза смотрели с мольбой и все возрастающим раздраженьем. Конфликт чувств на ее лице снова – на мгновение – привлек режиссера.
– Я актриса Селиванова.
– Ты полагаешь, этого достаточно, чтобы ловить меня в коридоре?
– Могу я попросить вас пройти со мной роль?
– В смысле – танец?
– В смысле – танец.
– Что за манера повторять?
– Я люблю повторять. Но – не за всеми. Но люблю.
– Резюмирую: ты ждала меня здесь, чтобы пригласить на танец?
Она засмеялась. Сильвестр улыбнулся актрисе и, не прощаясь, продолжил спускаться по лестнице.
Через минуту он уже и думать забыл об артистке Селивановой.
Потом, через недели, а может, и месяцы, желая усилить хорошее настроение или развеять плохое, он вспомнит эту встречу. Тогда они и станцуют. Возможно.
Сердцебиение актрисы не унималось – красивая грудь скрывала проворное, мечтательное сердце. Селиванова стояла на лестнице, глядя вслед режиссеру, вслед всем возможностям, которые сулила его прощальная улыбка.
Через десять минут она вышла из театра. Сердце поутихло. Она пыталась прогнать навязчивый образ, но это было выше ее сил – на доске распределения ролей висит приказ о назначении: артистка Селиванова – Джульетта.
На выходе из театра ее ждала помпезная иномарка. Щелчок двери, легкий взвизг двигателя, шум колес – и актриса Селиванова вместе со своими мечтами и черными ноготками укатила к себе домой.
Закоулки театра в этот вечер благоволили чудакам и смельчакам. Они таили еще один сюрприз для Сильвестра.
Когда режиссер возвращался по той же плохо освещенной лестнице, из тьмы вынырнула страшная венецианская маска: выпученные глаза, кривой красный рот, черные патлы. Маска была надета на лицо огромного, грузного человека. Режиссер, оправившись от испуга, опознал и маску, и артиста. Это был Семен Балабанов.
