— Значит, так, — начал он. Этот вербальный тик, видимо, был врожденным. Полдюжины врачей и сестер в отделении отвернулись, чтобы Кауфман не видел их улыбок. — Динамическая искусственная вентиляция легких при хронической обструктивной болезни легких может…
Виллануэва не дал ему договорить:
— Это я видел: тяжелая неврологическая дисфункция и рН ниже 7,25 не являются абсолютными противопоказаниями — ля-ля-ля. Расскажите мне то, чего я не знаю.
Кауфман снова задумался, потом лукаво улыбнулся.
— Значит, так, лапароскопический хирург, играющий в компьютерные игры, делает на сорок семь процентов меньше ошибок…
— …и работает на тридцать семь процентов быстрее, чем его коллеги. «Архив хирургии». Придумайте что-нибудь получше.
Кауфман, воспользовавшись случаем, хотел было забрать историю болезни, но Виллануэва отрицательно покачал головой.
— Я так на вас рассчитывал.
— Ну хорошо, значит, так, вы знаете, что слово «бедлам» происходит от названия лондонского госпиталя Святой Марии Вифлеемской для душевнобольных преступников?
— Серьезно? — удивился Виллануэва и похлопал Кауфмана по плечу. — Вот это действительно интересно.
Эта веселая болтовня была прервана побитым мужем, лежавшим в третьем боксе. Словно пробудившийся от укола транквилизатора лев, он, взревев, сел на каталке, напугав все отделение.
— Чем она меня ударила? — грозно спросил он.
— Успокойтесь, мистер Мерривезер. — Невролог доктор Джонсон взял больного за плечо и попытался уложить на каталку. — Каким-то тупым предметом. А теперь давайте посмотрим, как работают ваши глаза.
Услышав вопрос, неофициальная миссис Мерривезер прервала свое повествование о боли в спине и никуда не годном муже и крикнула:
— Да настольной лампой!
Виллануэва окинул взглядом помещение и увидел, что Барни Файф тихо дремлет, закрывшись номером «Пипл». Большой Кот соскользнул со стула и занял позицию между враждующими сторонами, напустив на лицо свирепое выражение бывшего полузащитника, готового отразить любой натиск. Когда же стало ясно, что мужчина просто хотел выяснить, чем же его ударили, Виллануэва вернулся на свой стул — на свой командный пункт, откуда руководил отделением. По дороге он схватил пончик из пакета, третий день лежавшего на столе медсестер, и, улыбаясь, сел. Буквально через две секунды стул развалился. Сначала раздался подозрительный треск. Виллануэва наклонился, чтобы посмотреть, что произошло, но в этот момент точно посередине сломалась вторая ножка, и стул подломился. Гато оказался на полу. Это была картина, достойная кисти великого живописца, — пытающийся встать трехсотпятидесятифунтовый латиноамериканец в едва сходящейся на нем хирургической форме. Смущенный, целый и невредимый, он наконец поднялся на ноги. Теперь, когда стало ясно, что ничего страшного не произошло, в собравшейся вокруг маленькой толпе послышались приглушенные смешки.
Видя, что все смотрят на него, хотя и тщательно это скрывают, Виллануэва одернул форму и раскланялся, показав голые ягодицы тем, кто стоял у него за спиной. Медсестры от восторга захлопали в ладоши.
Виллануэва принялся рассматривать то, что осталось от стула, надеясь найти какой-нибудь дефект. Ничего не обнаружив, он оглядел присутствующих:
— У меня один вопрос. Никто ночью не подпилил ножки?
Смешки превратились в неудержимый хохот. Виллануэва попытался сохранить на лице рассерженное выражение, но не выдержал и присоединился к общему смеху, не забыв сунуть в рот остатки пончика.
Сидни вышла из операционной, чтобы ответить на телефонный звонок. Волноваться было не о чем. Операция, АКШ, была почти закончена. Сидни была уверена, что эта аббревиатура известна всем, — до тех пор, пока кто-то из персонала не спросил ее, почему она получает двенадцать тысяч долларов за каких-то алкашей. Она тогда терпеливо объяснила, что это вовсе не алкаши, а аортокоронарное шунтирование.
Когда она выходила из операционной, грудная клетка больного была еще открыта. Но старший резидент Сэнфорд Вильямс держал все под контролем. Вильямс прошел долгий и трудный путь обучения и был теперь одним из лучших хирургов больницы. Сидни гордилась своими резидентами и, не жалея сил и времени, занималась с ними и в операционной, и в лаборатории вивария. Семь лет назад она учила Вильямса пришивать кожные трансплантаты крысам, а теперь с удовольствием смотрела, как он ловко накладывает сосудистые швы, не видимые невооруженным глазом. Она ответила на вызов, когда услышала громкие голоса из операционной, и поспешила туда. Вильямс и сестра Моника Тран стояли буквально нос к носу — вернее, они стояли бы нос к носу, если бы Моника не была на целый фут ниже молодого человека. Вильямс, высоченный южанин, в обычной одежде всегда выглядел как переросток, которому стала мала школьная форма. Даже хирургическая шапочка была с резинкой. Тран, напротив, была крошечной, миниатюрной вьетнамкой, ходившей в сандалиях на платформе и носившая мешковатые рубашки. Это были две противоположности. Сейчас они оба были в масках, но прищуренные глаза и возбужденные голоса, даже приглушенные масками, не могли скрыть неподдельного гнева.
На полу, рядом с врачом и сестрой, валялось содержимое перевернутого таза — раскрытые упаковки, трубки, кусочки тканей, бинты, марля, шарики, использованные перчатки, салфетки, некогда белые, а теперь пропитанные кровью полотенца. На подставке болтались два обрывка окровавленной марли.
За спинами Моники и Вильямса топтался младший резидент с иглодержателем, заряженным иглой с шовным материалом, готовый начать ушивать рану.
— Мне все равно, — заявила Тран.
— Тебе все равно?
— Мне все равно. Он может лежать здесь до посинения, хоть всю ночь. — Моника решительным жестом скрестила руки на груди, давая понять, что от своего не отступится. — Больного нельзя зашивать, пока мы не найдем салфетку.
— Я не оставлял салфетку в ране, — почти кричал Вильямс. — Я их никогда не оставляю. — Ни он, ни Тран не видели вошедшую в операционную Сидни. — Ты такая… — Он что-то произнес по-вьетнамски.
— Что?! Ты говоришь, что я тебя достала? Не испытывай на мне свой жуткий вьетнамский. Можно подумать, великий и непогрешимый Сэнфорд Вильямс никогда не оставляет в ране салфеток… — Тран неистово жестикулировала.
Теперь Вильямс, немного успокоившись, скрестил на груди руки и, откинув назад голову, взирал на Монику с высоты своего роста.
— С каких это пор ты стала такой эмоциональной?
— Салфеток было двадцать две. Теперь их двадцать одна. Или назначай рентген, или помоги мне найти салфетку в мешках. Никто не выйдет отсюда, пока мы ее не найдем.
— Черта с два. — Вильямс обернулся к младшему резиденту: — Зашивайте!
— Тебе не хватает эмоций? — Тран ткнула Вильямса в грудь. — Сейчас тебе будут эмоции.
— Господи, Моника, что с тобой?
Младший резидент буквально застыл над раной с занесенным иглодержателем в руке, словно послушный ребенок, ждущий, когда родители разрешат ему начать есть.
Сидни наблюдала эту сцену, не вмешиваясь. Она пыталась понять, что происходит. Ясно, что поводом послужила странная потеря салфетки 4х4 дюйма, но причина была иная, и она не могла ее понять. И так как не понимала, то не могла — как старший здесь врач — принять решение. И когда это, черт побери, Сэнфорд успел выучить вьетнамский? Она ждала и наблюдала. Ответ возникнет внезапно. Такова природа загадки. Смотри долго и что-нибудь разглядишь, как в случае с Джоанной Уитмен. Дело не в пропавшей салфетке, но — в чем?
Здесь было что-то другое. Между этими двумя молодыми людьми пылала нешуточная страсть, и Сидни стало неловко. Было такое впечатление, что она подсматривает в замочную скважину. Но она видела что-то — за неимением лучшего обозначения — «настоящее». И по этой причине ей не хотелось вмешиваться. Обычно сестры так не ведут себя с врачами — они всегда послушны и исполнительны.
Моника Тран уставила горящий взгляд на Вильямса. Через громкоговорители играла песня «Рэд Хот Чили Пепперс»: «Девчонка с юга с говорком нараспев…»
Сидни подбирала разную музыку для разных этапов операции. Вначале ей нравился Брайан Ферри или что-то такое же умиротворяющее. В ходе основного этапа она предпочитала «Ю-Ту», что всегда бодрило. К моменту окончания ритмы становились жесткими и быстрыми.
Не сказав больше ни слова, Тран наклонилась и принялась рыться в мешках с отходами — в кусках тканей, обрывках операционного белья и перевязочного материала, что-то беспрерывно треща по-вьетнамски.
— Ты думаешь, что я бросила салфетку и забыла, мистер Умник. Ой, простите, доктор Умник. Ты думаешь, что знаешь все. Ты даже не знаешь, как правильно сказать «фо». — Моника произнесла название вьетнамского блюда не «фо», а скорее как «фу».
