Вдруг, уж после армии, когда старшие отженились, своими домами зажили, свою редиску воткнули в серую земельку личных огородов, Серега обозначил презрение к редискам, к огородам, пошел в менты и давай расхаживать по деревне в казенных сизых штанах с кантом. В кармане – смазанный пистолет. Скажи или сделай худое – шмальнет не задумываясь.
Один раз было дело. Уже и Андроп хизнул, и Черненко, и наступал повсеместный бардак, и все смешалось, Горбачев провозгласил гласность и трезвость (как он себе это представлял?) – вдруг Серега Свинец стрельнул известного по деревне хулигана, дебошира и пьяницу Петруху Кислого. Был суд, полдеревни пришло, и вскрылось, как гражданин Кисляк упился на Пасху яблочной наливки, и затеял прогуливаться по кладбищу, и справил нужду на чью-то могилу, а на вежливое замечание служителя закона ответил матерными резонами, за что и получил пулю в мягкие ткани, по касательной, и еще потом по морде, сильно, вплоть до легких телесных повреждений. Прокурор затребовал год тюрьмы, однако судья оправдал Серегу, отличника Вооруженных сил и одного из лучших ментов в районе. Родня пострадавшего грозилась местью, достали двустволки, берданы, тут бы и быть бойне, но мент Серега Свинец исчез: изловчился поступить в Высшую школу милиции с целью ловить не пьяниц по кладбищам, а настоящих бандитов по притонам и малинам.
С тех пор много воды утекло. В девяносто втором отец троих братовьев умер, отравившись спиртом «Ройяль». Его закопали рядом с женой. Хулиган Кисляк уехал – говорили, в Германию. Федот Свинец, лучший тракторист района, почти прославился. В девяносто шестом приезжала компания НТВ снимать сюжет, но Федот, верный себе и фамилии, исполнил свой сюжет: в компании оператора Сергеева и журналистки Агаповой дал гастроль по деревне на тракторе, задавил семь курей крестьянки Федуловой, подле сельсовета продемонстрировал экстремальную езду с виражами и управляемыми заносами, повредил казенный свинарник, удостоился гнева областной администрации, получил год условно. Журналистку Агапову уволили из компании НТВ. Естественно, сюжет в эфир не вышел. А зря.
Потом сменились президенты, и наступил новый век.
Как это часто бывает, наиболее успешным по новой жизни оказался Федор, самый смирный и тихий из братовьев. Пока то-се, пока гремели в столицах кризисы, дефолты, деноминации и прочие черные вторники, среды и пятницы, Федор, старший лесничий, организовал два садово-огородных товарищества: «Мягкое-два» (совместно с председателем совхоза Трифоновым по прозвищу Тришка) и «Карамельщик» (совместно с дирекцией акционерной шоколадной фабрики «Заря»). Всю землю, сорок гектаров, тут же скупили москвичи. Двести пятьдесят верст для этих безумных существ – не дорога. Себе Федор взял почти два гектара, угодье на самой окраине знаменитого Лапинского леса. В ста метрах – овраг, родник, два диких малинника; грибы и земляника – повсюду; огромные реликтовые валуны под вековыми одеялами мхов, папоротники, совы, дятлы, тетерева, лоси и десяток муравейников – исполинские, полутораметровой высоты, колонии рыжих, сядь рядом и смотри часами, как шевелится и суетится мелкая, а оттого упорная жизнь. Каждую зиму в тех местах Федор брал минимум одну лису и пять-шесть зайцев. Лиса попадалась облезлая, тощая, зайцы кислые, горькие, не то что кролики, но дичь была, это факт.
В новом веке Федор сориентировался, окреп и поумнел. Кстати, вернулся из Германии Петруха Кислый и вдруг крупно ссудил лесничего. Вдвоем отстроили они особняк в стиле шале, двух этажей, с конюшней, сауной и огнестрельным тиром, и сдали в аренду московскому коммерческому банку за кошмарные деньги. С доходов господин Кисляк затеял молочный завод, продал его через год концерну «Пармалат» и опять уехал в Германию, далее пришла новость – погиб человек, разбился со скоростью двести километров в час.
В последующие годы братья Свинцы стояли крепко. Старший, Федот, водил собственный трактор, распахивал безумным москвичам их латифундии за твердый гонорар, зимой чистил дороги, а в свободное время, под настроение, заезжал и на личное поле. Если средний, Федор, вдруг выяснял, что столичные плантаторы шалят, что тот или иной забор поставлен незаконно и от государства нагло отрезана лишняя пядь пахотной земли или леса, то трактор Федота приезжал незамедлительно и утюжил все до нулевой отметки, а буде конфликт или скандал – на подмогу являлся младший брат, капитан милиции, участник чеченской кампании, обладатель государственных наград, красной книжечки и пистолета в наплечной лямке.
Вместе с тем три Свинца и в молодости, и в зрелые годы не обнаружили ни настоящего властолюбия, ни тяги к стяжательству. Тут, по всеобщему мнению, причина крылась в фамильной крови, передавшейся от отца по прямой старшему из братовьев. Федот не любил ни денег, ни баб, ни жратвы, ни хоккея с футболом. А любил сесть за рычаги, врубить фрикцион и давануть по прямой, с ревом и грохотом, буравя бугры, руша овраги, вспарывая гусеницами сырую податливую планету, пока не кончится соляр в баке или пока не примчится на уазике председатель колхоза Трифонов по прозвищу Тришка и не остановит авторитетом буйный загул лучшего механизатора.
Председатель дорожил кадрами.
Дом Федота – он же бывший родительский – по традиции был открыт. То есть капитан, прошагав от железной дороги полтора километра перелеском, сунул мизинец в щель калитки, сбросил крючок и свободно прошел на двор, а дверь в избу и вовсе была настежь. При том что замки имелись, и даже два, их не пользовали с момента установки. Вот моя родина, подумал капитан. Все есть, но ничего не работает. Не потому, что плохо сделано, а потому что вроде как без надобности.
Собак Федот не держал – всю свою любовь сосредоточил исключительно на технике.
Свинец вошел, вдохнул запах старого дерева. Поставил в угол рюкзак с подарками. Послушал, как капает вода из крана, как стучат ветхие ходики. Не удержался и по тонко скрипящим половицам прошел в угол, где тридцать лет назад стоял коротконогий топчанчик – на нем он, капитан, спал. Прямо под ходиками. Когда одна гирька опускалась достаточно низко, он, лежа на спине, толкал ее рукой, и она раскачивалась.
Он согнул ноги и присел, чтоб иллюзия была полной, чтоб мир увиделся таким, каким его видел десятилетний Сережа, лежа в своей жесткой мальчуганской постели. Потом позвонил Федору. Старший брат Свинец так и не освоил сотовую телефонию, а вот средний, Федор, как более интеллигентный и вдобавок госслужащий, всегда был на связи.
– Стало быть, прибыл? – спросил Федор.
– Ага.
– Я уж все сделал. Баня готова. Картошку почистил. Жена с детьми в Каширу уехала, к теще. Федотка у себя в хозяйстве. Забирай его – и ко мне. Прямо щас. Я с утра жду.
От отцовского дома вглубь села московский капитан двинулся, облаченный в резиновые сапоги. Грязной тропинкой, вдоль репейников, вдоль заборов, вдоль канав, где из жидкой грязи торчали сухие будылья, он прошагал до сельпо, затем мимо клуба, где облаяла капитана собака киномеханика, мимо школы, мимо погруженного в навоз коровника, через все невзрачное сельцо, запаршивевшее, затянутое сорняками, бурьяном, дурною крапивой, наполненное брехаловом глупых псов и кудахтаньем жилистых кур, пока не оказался на «мех. дворе». Здесь покоились два мертвых трактора, два полумертвых и два условно живых, рычащих сейчас победно и выбрасывающих в прозрачное осеннее небо сизые клубы выхлопа.
С одного из механизмов тяжко спрыгнул человек в лоснящемся ватнике – чрезвычайно крепконогий, каблуки кирзовых сапог попирают грязь земли с хозяйской основательностью, а изогнутая буквой «зю» папироса исторгает плотный дым отечества.
– О! Братан! – закричал Федот, скаля зубы, и выбросил окурок в емкость с остатками ГСМ. – Братан! Твою мать! Твою мать, братан! Откудова, твою мать?
– Здорово, твою мать! – в тон закричал капитан, раскрывая объятья. – Из Москвей!
Обнялись. От брата пахло табаком и молоком.
– Как оно?
– Лучше всех.
– Ни хрена! Лучше всех – у меня! Видал, что сделано? Не трактор, а игрушка! Фары гулагеновые! Дополнительный бак! К весне стекла затонирую, и будет не трактор, а чисто вобла в шоколаде! Федяню видел?
– Звонил. Он баню топит.
– Ага. Ну, щас рванем. Перекури пока, а я закончу.
– Куда рванем?
– Домой, твою мать, куда еще.
– Тут пешком пять минут.
Федот захохотал и закурил новую цигару. Крикнул:
– Тракторист пешком не ходит! Залезай в салон!
Оказавшись в кабине, московский капитан едва не задохнулся от восторга – здесь все напоминало о беспредельной любви к технике. На окнах красовались занавески с кистями и бахромой, к передней панели в удобном месте была приклепана колоссальная пепельница, сиденье покрывала опрятная дерюжка, а самые рычаги, художественно обмотанные разноцветной изолентой, так и просили, чтобы их нажали. И как оглушительный апофеоз и главнейшее доказательство принадлежности дизайна к «настоящему большому стилю» – надежно приклеенный оконной замазкой к лобовому стеклу парадный портрет товарища Сталина.
