– Он обязан по долгу службы, – твердил краснорубашечник. Передние зубы у него выступали вперед, как у зайца. Он сказал: – Я буду жаловаться губернатору.
Полицейский спросил:
– Ты ведь признаешь себя виновным?
– Да, – ответил священник.
– Ну вот. Чего тебе еще надо? Оштрафуем на пять песо. Зачем беспокоить человека.
– А кому пойдут эти пять песо?
– Это тебя не касается.
Священник вдруг сказал:
– Никому не пойдут.
– Никому?
– У меня всего-навсего двадцать пять сентаво.
Дверь в соседнюю комнату распахнулась, и оттуда вышел лейтенант. Он сказал:
– Что за крик вы тут подняли? – Полицейские неохотно, кое-как отдали ему честь.
– Я задержал человека, у которого обнаружено спиртное, – сказал краснорубашечник.
Священник сидел, опустив глаза.
– …ибо распяли его… распяли… распяли… – Покаяние беспомощно спотыкалось об заученные слова молитвы. Он ничего не чувствовал, кроме страха.
– Ну и что? – сказал лейтенант. – При чем тут ты? Мы таких десятками задерживаем.
– Ввести его? – спросил полицейский. Лейтенант взглянул на приниженно поникшую фигуру на скамейке.
– Встать, – сказал он.
Священник встал. Вот сейчас, думал он, сейчас… Он поднял глаза. Но лейтенант смотрел на слонявшегося у входа караульного. На его смуглом, худом лице вспыхнули беспокойство, раздражение.
– Он без денег, – сказал полицейский.
– Матерь божия! – сказал лейтенант. – Когда вы научитесь?.. – Он шагнул к караульному и оглянулся: – Обыскать его. Если денег нет, посадить в камеру. Дайте ему какую-нибудь работу. – Он вышел во двор и, размахнувшись, ударил караульного по уху. Он сказал: – Спишь на ходу. А ты должен чеканить шаг горделиво… – И повторил: – Горделиво. – Маленькая ацетиленовая лампа чадила у побеленной стены, со двора несло мочой, и полицейские спокойно спали в провисших гамаках.
– Записать его? – сказал сержант.
– Да, конечно, – не глядя на священника, бросил на ходу лейтенант и быстрой, нервной походкой прошел мимо лампы во двор. Он стал там под дождем, заливавшим его щегольской мундир, и огляделся по сторонам. Мысли его были далеко – точно какая-то тайная страсть нарушила заведенный порядок привычной ему жизни. Он вернулся назад. Он не находил себе места.
Сержант втолкнул священника во внутреннее помещение участка; на облезлой стене висел яркий рекламный календарь – темнокожая метиска в купальном костюме рекламировала минеральную воду, а рядом карандашная надпись, сделанная аккуратным, учительским почерком, гласила, что человеку нечего терять, кроме своих цепей.
– Фамилия? – спросил сержант. Не успев подумать, священник ответил:
– Монтес.
– Где живешь?
Священник назвал наугад какую-то деревню. Он был поглощен созерцанием собственного портрета. Вот он сидит среди первопричастниц в накрахмаленных белых платьях. Кто-то обвел чернилами его лицо, чтобы оно выделялось. На стене был еще один портрет – гринго из Сан-Антонио в штате Техас, которого разыскивали по обвинению в убийстве и ограблении банка.
– Ты, наверно, купил бренди, – осторожно проговорил сержант, – у незнакомого тебе человека…
– Да.
– Которого опознать не сможешь?
– Да.
– Молодец! – одобрительно проговорил сержант; ему явно не хотелось начинать расследование. Он попросту взял священника за локоть и вывел во двор; в другой руке у него был большой ключ вроде тех, что имеют символическое значение в постановках моралите или волшебных сказок.
Спящие завозились в гамаках, через край одного свесилась небритая физиономия, точно часть туши, оставшейся непроданной на прилавке мясника; большое рваное ухо, голое, все в черной шерсти бедро. Скоро появится метис; он, конечно, узнает меня и просияет от радости.
Сержант отпер низкую зарешеченную дверь и оттолкнул ногой что-то валявшееся у входа.
– Люди здесь хорошие, здесь все хорошие, – сказал он, шагая по телам спящих. В воздухе стоял ужасающий смрад, в кромешной тьме кто-то плакал.
Священник задержался на пороге, ничего не видя перед собой.
В бугристой темноте что-то двигалось, шевелилось. Он сказал:
– У меня пересохло во рту. Можно выпить воды?
Вонь ударила ему в нос, к горлу подступила тошнота.
– Потерпи до утра, – сказал сержант. – Сегодня ты уже достаточно выпил. – И, дружелюбно положив свою большую руку ему на спину, втолкнул его в камеру и захлопнул дверь. Священник наступил кому-то на руку, на плечо и, припав лицом к решетке, в ужасе пролепетал:
– Здесь стать некуда. Я ничего не вижу. Кто эти люди? – От гамаков донесся хохот сержанта.
– Hombre [друг (исп.)], – сказал он, – hombre, ты что, никогда в тюрьме не сидел?
Голос, где-то у самых его ног, проговорил:
– Курево есть? – Он дернулся назад и наступил кому-то на руку. Другой голос повелительно сказал: – Воды, скорее! – будто обладатель его думал, что, если новичка застать врасплох, он все даст.
– Курево есть?
– Нет. – Он тихо добавил: – У меня ничего нет, – и ему показалось, что враждебность поднимается снизу, как дым. Он снова двинулся. Кто-то сказал:
– Осторожнее, там параша. – Вот откуда несло вонью. Он замер на месте, дожидаясь, когда к нему вернется зрение. Дождь на улице стихал, припуская лишь на минутку, и гром удалялся. Между вспышками молний и громовыми раскатами уже можно было сосчитать до сорока. На полпути к морю или на полпути к горам. Он стал нащупывать ногой, где бы опуститься на пол, но свободного места не было. При вспышке молнии он увидел гамаки в дальнем конце двора.
– Поесть не найдется? – спросил чей-то голос и, не дождавшись ответа, повторил: – Поесть не найдется?
– Нет.
– Деньги есть? – спросил кто-то другой.
Внезапно футах в пяти от него послышался тоненький визг – женский. Кто-то устало сказал:
– Вы там… нельзя ли потише. – Осторожные движения и снова приглушенные, но не болезненные стоны. Он ужаснулся, поняв, что даже здесь, в тесноте и мраке, кто-то ищет наслаждения. И снова двинул ногой и дюйм за дюймом стал пробираться подальше от зарешеченной двери. Поверх людских голосов, ни на минуту не умолкая, слышался другой звук, точно шум работы маленького движка с приводным ремнем. Шум заполнял минуты тишины сильнее человеческого дыхания. Это были москиты.
Священник отошел от решетки футов на шесть, и его глаза уже начали различать головы… Может быть, в небе стало светлее? Головы вырастали вокруг, точно тыквы. Кто-то спросил:
– Ты кто? – Он не ответил, в страхе пробираясь вперед, и вдруг наткнулся на заднюю стену: ладонь уперлась в мокрые камни. Тюрьма была не больше двенадцати футов в глубину. Оказалось, что тут можно втиснуться и сесть, если подобрать под себя ноги. К нему привалился старик; он понял это по легчайшему весу его тела, по слабому, неровному дыханию. То ли старик на пороге смерти, то ли ребенок на пороге жизни – но ребенок вряд ли мог очутиться здесь. Старик вдруг сказал:
– Это ты, Катарина? – и испустил долгий терпеливый вздох, точно он прождал долго-долго и может ждать еще дольше.
Священник сказал:
– Нет. Не Катарина. – Когда он заговорил, все умолкли, вслушиваясь в его слова, точно они несли какую-то важную весть. Потом голоса и движение снова возникли. Но звук собственного голоса и общение с соседом успокоили его.
– Нет, конечно нет, – сказал старик. – Я и не думал, что ты Катарина. Она сюда не придет.
– Это твоя жена?
– Какая жена? У меня нет жены.
– А Катарина?
– Это моя дочь. – Все снова прислушались к ним – все, кроме двух невидимок, которые были заняты только своим скрытым темнотой, стесненным в пространстве наслаждением.
– Ее сюда, может, и не пустят.
– Она сама не придет, – с твердой уверенностью, безнадежно произнес старческий голос. Поджатые ноги начали затекать.
Священник сказал:
– Если она тебя любит… – В стороне, среди груды неясных теней, женщина снова вскрикнула – это был завершающий все крик протеста, отрешенности и наслаждения.
– Во всем виноваты священники, – сказал старик.
– Священники?
– Священники.
– Почему священники?
– Священники.
У его колен кто-то тихо сказал:
– Он сумасшедший. Что с ним говорить.
– Это ты, Катарина? – Помолчав, старик добавил: – Я знаю, тебя нет. Я просто так спросил.
– Вот мне есть на что пожаловаться, – продолжал тот же голос. – Человек обязан защищать свою честь. Ты согласен со мной?
– Честь? Я не знаю, что такое честь.
– Я был в таверне, и ко мне подошел один человек и сказал: «Твоя мать шлюха». Что я мог поделать? У него был револьвер. Тогда я решил ждать, больше мне ничего не оставалось. Он пил пиво, много выпил, а я знал, что так оно и будет, и когда он вышел, пошатываясь, я пошел за ним. У меня была бутылка, и я разбил ее об стену. Ведь револьвера со мной не было. Его родные заручились поддержкой хефе, иначе я бы здесь не сидел.
