С настроением и с видом скорбящего, который не может читать поминальную молитву, потому что покойник еще не погребен, Шия-липнишкинец стоял в субботу в синагоге и ждал, пока закончат читать Тору, чтобы он мог взойти на биму. С одной стороны рядом с ним стоял директор ешивы реб Цемах, а с другой — глава ешивы реб Менахем-Мендл. Все трое молчали. Однако обыватели заранее кривились от нетерпения и отвращения, зная, что им предстоит выслушивать ешиботника. Одни не хотели, чтобы он говорил, назло святошам и реб Гирше Гордону, желавшим, чтобы он очистил свое имя клятвой на свитке Торы. Другие не хотели видеть, как еврей, изучающий Тору, плачет и кричит, что он чист от греха, как в старые времена, когда кагал мог накладывать денежный штраф, побивать палками и накладывать херем. Дело идет к Новолетию и к Судному дню, так что, если он согрешил, пусть покается, а дальше — не наше дело. Третья и самая большая группа прихожан просто боялась, что, когда ешиботник выйдет и заговорит, начнется скандал и снова будет осквернена суббота. Поэтому, как только были произнесены благословения после чтения «Мафтира», десятки обывателей закричали кантору:
— Забирайте свиток Торы!
И вся община запела стихи, сопровождающие возвращение свитка в орн-койдеш. Первым из синагоги выскочил реб Менахем-Мендл Сегал. Шия-липнишкинец с растерянно бегающими глазами и отнявшимся языком устремился за ним. Последним вышел директор ешивы — неспешно, как будто не в силах оторвать взгляд от согбенных спин, которые раскачивались набожно и немо, погруженные в тихую молитву «Шмоне эсре».
Молитва закончилась, и евреи могли спокойно отправиться по домам есть чолнт. Тем не менее люди остались стоять на своих местах. Часть обывателей сокрушались, что не дали ешиботнику оправдаться, другие раскаивались, что сами себя лишили бесплатного театра. Реб Гирша Гордон подошел к раввину и указал на него пальцем:
— Вы не должны были допустить, чтобы свиток Торы забрали, пока не выслушали сына Торы. Затем вы должны были провозгласить, что наложите херем на любого, кто повторит слова этого навета. Но вы этого не сделали из-за своей трусости! Для меня вы больше не валкеникский раввин!
— Что вы от меня хотите?! — мялся под его взглядом реб Мордхе-Арон Шапиро, как будто на него замахивались палками, а его бегающие водянистые глазки брызгали злобой. — Я сам верю, что этот парень чист, но как заткнуть рты всем остальным? Ведь он все-таки жил с этой душевнобольной в одном доме, а Гемора говорит, что не может быть поручителя в вопросах недозволенных связей[72].
Как реб Гирша не пожелал раввину доброй субботы, так и тот не произнес ответного пожелания. Реб Гирша вернулся на свое место у другой части восточной стены и заговорил со своим свояком Эльциком Блохом. Он так кипятился, что казалось, от его раскаленной физиономии поднимается пар.
— Вместо того чтобы вступиться за гонимого сына Торы и добиться, чтобы ему дали говорить, вы и ваша сторона смолчали! Это вам так не сойдет! Еще есть Бог на свете!
— Что вы ко мне пристали? — Эльцик Блох схватился за сердце и сразу же вытянул обе руки, чтобы считать, загибая пальцы. Когда мядлинский раввин прошлой зимой произносил проповедь, реб Гирша сидел на своем месте в углу у орн-койдеша и нарочно громко пыхтел, чтобы вся синагога видела и слышала, как он относится к раввину-мизрохнику. Потом, во время проповеди мейсегольского раввина, гениального знатока Торы и отнюдь не мизрохника, реб Гирша десять раз прерывал его речь, чтобы показать, что мейсегольский раввин не умеет учить Торе и не достоин сидеть в кресле валкеникского раввина. Всего пару недель назад, в субботу утешения, реб Гирша Гордон не дал говорить своему же земляку Дону Дунецу из семинара «Тарбут», приехавшему в гости в местечко, и тем самым спровоцировал драку в синагоге. Так что кто-кто, а реб Гирша Гордон не должен иметь претензий по поводу того, что липнишкинскому илую не дали говорить!
Обыватели порадовались умному ответу Эльцика, но спрятали улыбки в усах и морщинах своих заросших щек. Молящиеся заперли свои талесы в ящички и спокойно говорили между собой о том, что ешиботника действительно жалко. Даже если и согрешил, видно, что он искренне хочет раскаяться. Однако больную женщину и декшнинских колонистов, которые могут из-за этой истории потерять свой хлеб, еще жальче. Каменщик Исроэл-Лейзер тоже снял талес и вертел своей бычьей головой во все стороны. Он больше не хотел иметь дела ни с пархатыми обывателями, ни с молодыми еретиками, но весь кипел из-за совершенной гнусности. Он гулко прочистил нос и провозгласил трубным гласом:
— Слушайте, евреи, вы знаете, что я парень прямой, и у меня есть глаза. Когда этот бедный липнишкинец стоял у ступеней бимы и ждал, что ему разрешат подняться, чтобы сказать слово, я все время это чувствовал. Говорю вам: он невиновен, как голубка. Голову даю на отсечение, — Исроэл-Лейзер провел рукой вокруг шеи, а потом вытянул руку: — Навет на этого несчастного устроил тот байстрюк, и никто иной! Положитесь на меня, евреи!
Обыватели повернулись, чтобы взглянуть, на кого там указывает Исроэл-Лейзер, и увидели за бимой Меерку Подвала из Паношишока. Когда липнишкинец и оба главы ешивы вышли из синагоги, начала расходиться и компания библиотечной молодежи и пожарные, недовольные, что суббота пройдет без развлечений. Только Меерка остался и улыбнулся в ответ каменщику с холодным презрением — он совсем не желал удостаивать его ответом. Молящиеся думали, что Исроэл-Лейзер пустословит из-за того, что Меерка Подвал в субботу утешения во время драки разбил ему физиономию. Даже реб Гирша Гордон счел это обвинение дикой выходкой. Реб Гирша на этот раз вышел из синагоги без своих постоянных сопровождающих. Он испытывал враждебность даже к тем, кто якобы был ревнителем веры. Валкеники стали отверженным городом[73], городом, виновным в идолопоклонстве, здесь нельзя жить.
Отстав от него на несколько шагов, шел Меерка Подвал и улыбался, полуприкрыв глаза, как будто знал, что у Гирши Гордона есть что ему сказать. В другое время зять старого раввина даже не оглянулся бы на Меерку, но на этот раз он не хотел, чтобы этот большевик считал себя победителем.
— Слушай, ты, мерзавец, по которому тюрьма плачет! Ты уговорил мальчишек из ешивы читать светские книжки, и ты же вместе со своей компанией орешь по ночам под моими окнами. Знай, что это тебе не поможет. Пока я живу в Валкениках, община не даст ни гроша на покупку светских книг. И еще одно меня радует. Когда обыватели кормили тебя, маленького червяка, каждый в свой день, потому что ты был сиротой и учил Тору в синагоге, я уже предвидел, что из тебя вырастет, и никогда не пускал тебя на порог.
— Однако вам это ничем не помогло, — хладнокровно ответил Меерка, держа руки в карманах. — Не только мальчишки из местной начальной ешивы, но и ваш собственный единственный сын Бейнушл, внук старого раввина и ученик каменецкой ешивы, берет светские книги из библиотеки и прячет их под вашим шкафом со святыми книгами.
Сказав это, Меерка Подвал медленно зашагал дальше. Его спокойная улыбка и раскованная походочка были притворством. Он не выносил, когда ему напоминали о годах, которые он провел в синагоге, когда местные евреи его содержали. Теперь он охлаждал кипение своей крови, убеждая себя, что как следует расплатился с Гиршей Гордоном. Его Бейнушл выдвинул требование, чтобы по ночам перестали кричать под окнами отца, иначе он не станет больше брать светских книг. А теперь он сам будет кричать на отца-злодея громче, чем кричала под окнами Гирши Гордона библиотечная компания.
После чолнта обыватели закрыли двери и прилегли отдохнуть, никто не видел и не слышал, что делалось у зятя старого раввина. Там никто уже не ел чолнта. Реб Гирша прямо в субботу отодвинул шкаф со святыми книгами и нашел под ним толстую книгу «История мира», полную картинок, изображавших странных животных, и с еретическими речами на первой же странице. Речь шла о том, что мир начался не с шести дней творения, а на миллионы лет раньше. И вот этой толстой книгой отец бил по голове своего болезненного, тощего единственного сына, лупил его смертным боем без перерыва. Бейнуш извивался под ударами, весь посинел и позеленел, но молчал, только стонал. Он помнил, что Валкеники не должны знать о том, что творится у них дома. Жена и дочь реб Гирши тоже затыкали себе кулаками рты, чтобы не закричать. Их широко распахнутые глаза, полные слез, смотрели со смертельным страхом на две руки, державшие жесткий том, которые поднимались и опускались, как железный пест, над скорчившимся телом Бейнуша, пока тот не упал на пол, раскинув руки и ноги. Жена и дочь Гордона бросились к избитому и загородили его собой.
— Отец, ты его убьешь!
— Гирша, у него кровь течет!
