— Не выпускай. Добей!
На мгновенье Вадим забыл о том, что на него стремительно налетает земля. Он прильнул к прицелу и видел в нем только вражеский самолет — больше ничего. Этот миг бездумного хладнокровия все решил: затяжная очередь высекла из худого тела "мессершмитта" струю огня и дыма.
Выводил машину из пикирования без надежды на то, что она выйдет. Но ее удалось вырвать в какой-то сотне метров от земли. Метеором пронесся Вадим над тем местом, где в момент падения "мессершмитта" встал темный султан взрыва.
Четыре минуты длился воздушный бой. Одной строкой сказал о нем в дневнике Вадим Зосимов: "Сегодня сбил первый вражеский самолет". В эти четыре минуты свершилось столько, что об этом можно написать главу, или две, или, может быть, целую повесть.
Сокращенные скоростью расстояния, стиснутая в сгусток энергия, мгновенные импульсы человеческой мысли…
Вадиму потом не раз снился пилот "мессершмитта", которого он успел разглядеть в самом начале атаки. Когда Вадим на пикировании подошел совсем близко и начал хлестать трассами по "мессу", немецкий летчик оглянулся: темнобородый, болезненно-хищный оскал зубов, издали похожий на улыбку. Кем он был, тот летчик? Вадиму не верили, над ним посмеивались: как это он мог увидеть лицо фрица? Может, померещилось от страха… Если признаться честно, то страх, конечно, присутствовал. Столь прямодушный ответ победителя вызывал уже хохот. Вадим краснел и надолго умолкал.
Несколько раз он пытался вернуться к своему дневнику и не мог — не писалось.
Сколько чувств носили в сердцах фронтовики, сколько дум одолевало их головы! А письма-треугольнички летели с фронта короткими, очень короткими и несли с собой, пожалуй, одну лишь весточку о том, что, дескать, жив-здоров.
Вадимова строка в дневнике, наверное, оказалась столь же емкой. И добавить было нечего.
V
Полк перебазируется. Летят гвардейцы на северный берег Финского залива, на аэродром с нерусским названием. Облачность прижала эскадрилью Богданова низко к воде, под крыльями истребителей — живые, обозленные в постоянной толкотне волны.
Наверное, все вздохнули, когда промелькнул внизу желтый берег с белой опушкой прибоя.
Перед посадкой рассыпались по кругу, стали поочередно выпускать шасси. Вдруг резануло в эфире:
— ЯКи, ЯКи, смотрите внимательно: в облаках ходят "мессеры"!
Хитро подловили: когда истребитель заходит на посадку с выпущенными шасси и закрылками, он беззащитен, как куропатка, — подходи и бей.
Но вскоре заговорило радио другим тоном:
— ЯКи, все спокойно, все спокойно. "Мессеров" встречают "Лавочкины". Заходите нормально на посадку.
Прилетевшие как можно скорее "попадали" на аэродром. Самолеты закатили в капониры. Собирались кучками, балагурили и громко хохотали, вспоминая о пережитой несколько минут назад смертельной опасности, как о смешной истории, приключившейся с кем-то посторонним. Летунская душа, фронтовая душа переходит от минора на мажор мгновенно, как самолетная радиостанция переключается на другой режим работы при повороте ручки настройки.
Оказывается, новоселы здесь не одни. На аэродроме садятся тупоносые "Лавочкины". Непривычного вида машины, высокие, на шасси, рулят по полю. А вот идут и летчики с ЛА-5, и среди них… кто бы вы думали? Иван Горячеватый! Шагает впереди всех — рослый, приметный, с крупкой головой. Иногда обернется, бросит слово, и все к нему прислушиваются. Держится с летчиками так же уверенно, как некогда с курсантами. Горячеватый есть Горячеватый!
— Привет азиатам! — крикнул он еще издали, завидев и, конечно же, узнав Булгакова и Зосимова.
Те приблизились скромно, хотя и они теперь такие же летчики.
— Это ваши отбили "мессеров"? — спросил Вадим.
— Наши, — кивнул Горячеватый. — Смотрим: "ячки" заходят на посадку, потроха повыпускали, а тут "мессы". Перещелкают, думаем! Каш командир сразу четверочку в воздух.
— И вы сами летали? — спросил Булгаков.
— Летал, — безразличным тоном ответил Горячеватый. — Правда, мы не сбили ни одного, только отогнали…
Вместе пошли в столовую. Некоторые из прилетевших могли сегодня лишиться такого вот простого удовольствия: идти с друзьями обедать, оживленно беседуя, зная, что, кроме всего прочего, еще и сто граммов нальют. Поблагодарить за спасение? Ни у кого слов на это не нашлось. О чем тут, собственно? Летчики братского полка сделали то, что должны были сделать летчики братского полка.
После обеда Горячеватый зазвал к себе. Летный состав размещался в финских домиках, спрятанных в лесу. Никого как раз не было в комнате, где стояли четыре койки. После фронтовых ста граммов и сытного обеда по летней норме Горячеватый пребывал в благодушном настроении. Беседовал с Булгаковым и Зосимовым дружески, потребовал называть просто Иваном.
Как удалось вырваться на фронт? — спросил Булгаков.
— Семнадцать рапортюг написал! На восемнадцатом чуть было не разжаловали за эту самую "внутреннюю недисциплинированность". Особенно начальник школы свирепствовал. Но отпустили.
Горячеватый завалился на койку, довольно смеясь.
Потом он показал фотокарточку чернобровой полнотелой женщины. Скрывая радость, пояснил:
— Женился.
Булгаков с Зосимовым смущенно пробормотали свои поздравления, а он, пропустив их слова мимо ушей, продолжал:
— Поехала не к своим родителям, а до моих. Живут голодно — в тылу теперь совсем туго. Высылаю им все свои гроши.
Тут только друзья заметили, что Иван до сих пор в грубых яловых сапогах, которые носил еще в училище. Зосимов с Булгаковым, складывая воедино по две получки, справили себе хромовые.
Покопавшись в бумажнике, Горячеватый достал затертое письмо и дал ребятам прочитать одно лишь место:
"У нас все хорошо. Мне бы только увидеть тебя, только перемолвиться словом и больше ничего не нужно. Ночью я выхожу на улицу, смотрю в темноту и разговариваю с тобой. Мне кажется, что и ты со мной говоришь в это время…"
Тут же Горячеватый отобрал письмо, поглядев на каждого весьма многозначительно.
Зосимову подумалось, что вот есть же душа на свете, которая так любит Ивана Горячеватого.
— Будете писать, передайте там от нас привет, — сказал он.
— Ладно, передам, — согласился Горячеватый. — И добавил то, что, видно, являлось самым главным: — Сына ждем.
После такого сообщения полагалось, наверное, торжественно помолчать, как понимали Зосимов и Булгаков.
Лежавший на кровати Горячеватый мечтательно закатил глаза к потолку — оказывается, и это он умеет!
Вдруг повернулся на бок, да так, что кроватная сетка заскрежетала железом.
— А где Розинский? Он, слыхал я, тоже в вашем полку?
Друзья виновато потупились.
— Га? — нетерпеливо окликнул Горячеватый.
Булгаков ответил тихо:
— Костю Розинского сбили.
— Правда, пока неизвестно, что с ним, — торопливо добавил Зосимов. — Может, живой…
Горячеватого будто подбросило на кровати. Он сел, глыбой нависая над ребятами.
— Отак взяли и сбили?
Вадим начал было рассказывать, как получилось тогда в воздушном бою, но Горячеватый слушал плохо.
— А вы обое где были?! — закричал он на младших лейтенантов.
И давай ругать их вдоль и поперек: почему не прикрыли товарища в бою, почему не отсекли немца, который открыл уже прицельный огонь? Тут надо было что угодно применить, вплоть до тарана. Выходило так, что Булгаков и Зосимов во всем виноваты, хотя и дрались в том бою не рядом с Костей, а в другом месте.
— Если не можете прикрыть товарища, ваше присутст-вие в строю не обязательно! — сказал Горячеватый, рубанув воздух ладонью.
Как это напомнило ребятам прежнего Горячеватого-инструктора: "Утеряли направление во время пробега на пятнадцать градусив — ваше присутствие в кабине не обязательно". На какое-то время Горячеватый вновь стал инструктором, а Вадим с Булгаковым — курсантами. Дохнуло друзьям в лицо аэродромным ветром школы ускоренного типа.
Горячеватый успокаивался, сбавлял тон. Начали доходить до него отрывочные пояснения младших лейтенантов — они ведь и сами тяжело переживают.
Заговорили, наконец, о том, что боевые потери на фронте неизбежны, тут уж ничего не поделаешь.
— Только Розинского мне дуже жалко, — сказал Горячеватый. — И парень хорош был и летал неплохо.
Вадим с Булгаковым переглянулись. Это так он говорил теперь о том, кого нещадно ругал после каждого учебного полета, грозился отчислить.
Времена меняются…
В комнату начали заходить другие летчики, здешние жильцы. Знакомились, крепко пожимая друг другу руки и называя себя просто по имени: Колька, Серега, Степан. Завязался летный разговор, которому конца-краю не бывает, пока не вызовут на аэродром.
