Однако не в силах оторваться от великих мужей, он пошел не к пани Кристине, а в туалет. Стоя перед белой кафельной стеной, преисполненный глубоких мыслей, он вдруг услыхал рядом голос Лермонтова: — Ты слышал их. Они не тонкие. Понимаешь, они не тонкие.
Лермонтов произносил слово «тонкие», словно оно было написано курсивом. Да, есть слова, отличные от других, слова, наделенные особым значением, доступным лишь посвященным. Студент не знал, почему Лермонтов произносит слово «тонкие», будто оно написано курсивом, но я, принадлежавший к посвященным, знаю, что Лермонтов когда-то прочел рассуждения Паскаля о духе тонкости и духе геометрии и с тех пор разделял весь род людской на две категории: на тонких и всех прочих.
— Или ты думаешь, что они тонкие? — спросил он запальчиво в ответ на молчание студента.
Студент, застегивая брюки, заметил, что у Лермонтова, как и писала о нем в своем дневнике полтораста лет назад графиня Е. П. Ростопчина, очень короткие ноги. Он почувствовал к нему благодарность, ибо это был первый большой поэт, удостоивший его серьезным вопросом в надежде услышать от него столь же серьезный ответ.
— Думаю, — сказал студент, — что они и вправду не тонкие.
Лермонтов повернулся на своих коротких ногах: — Нет, они совсем не тонкие. — И добавил, повысив голос: — А я гордый! Понимаешь? Я гордый!
И вновь слово «гордый», прозвучавшее из его уст, было написано курсивом, означавшим, что только дебил может подумать, будто гордость Лермонтова сродни гордости девушки своей красотой или гордости коммерсанта своим имуществом; речь шла о совершенно особой гордости, гордости оправданной и возвышенной.
— Я гордый! — восклицал Лермонтов, возвращаясь вместе со студентом в комнату, где Вольтер расточал похвалы Гёте. И тут уж Лермонтов вошел в раж. Он встал к столу, сразу оказавшись на голову выше всех, сидевших за ним, и заявил: — Теперь я покажу вам, какой я гордый! Теперь я скажу вам, почему я гордый! Есть только два поэта в этой стране: Гёте и я.
И тут Вольтер воскликнул: — Возможно, ты и великий поэт, но человек ты маленький, коль сам говоришь о себе такое!
Лермонтов, смутившись, пробормотал: — А почему я не вправе это говорить? Я гордый!
Он еще несколько раз повторял, что он гордый, Вольтер закатывался смехом, остальные хохотали вместе с ним.
Студент понял, что настала долгожданная минута. Он встал по примеру Лермонтова, оглядел всех присутствующих и сказал: — Вы совсем не понимаете Лермонтова. Гордость поэта
— нечто совершенно другое, чем обычная гордость. Только поэт знает цену тому, что он пишет. Остальные поймут это гораздо позже, а возможно, вообще никогда не поймут. Поэтому поэт обязан быть гордым. Не будь он гордым, он предал бы свое творчество.
Хотя минуту назад они еще закатывались смехом, сейчас сразу все согласились со студентом. Ведь все они были такими же гордыми, как Лермонтов, только стеснялись в этом признаться, ибо не ведали, что слово «гордый», произносимое надлежащим образом, уже не смешно, а остроумно и возвышенно. Они почувствовали благодарность к студенту, давшему им столь полезный совет, а один из них, скорее всего Верлен, даже зааплодировал ему.
Гёте превращает Кристину в королеву
Студент сел, и Гёте с ласковой улыбкой обратился к нему: — Мой мальчик, вы знаете, что такое поэзия.
Все остальные уже снова погрузились в свою пьяную дискуссию, и студент остался с глазу на глаз с великим поэтом. Он хотел воспользоваться этим редкостным случаем, но, растерявшись, не знал, что сказать. А поскольку напряженно искал подходящую фразу — Гёте лишь молча улыбался ему — и не мог найти ни одной, он тоже лишь улыбался. Пока вдруг на помощь ему не поспешило воспоминание о Кристине.
— Я сейчас встречаюсь с одной девушкой, вернее с женщиной. Она жена мясника.
Гёте это понравилось, он по-дружески рассмеялся.
— Она боготворит вас. Дала мне книжку, чтобы вы написали ей посвящение!
— Дайте-ка мне, — сказал Гёте и взял у студента сборник своих стихов. Открыв его на титульном листе, попросил: — Расскажите мне о ней. Как она выглядит? Хороша ли собой?
Глядя в глаза Гёте, студент не мог солгать. Он признал, что жена мясника не красавица. И в столицу приехала вообще в смешном виде. Весь день ходила по Праге в больших бусах и в черных вечерних туфлях, какие уже давно вышли из моды.
Гёте, слушая студента с искренним интересом, почти грустно сказал: — Прекрасно.
Студента это ободрило, он даже признался, что у жены мясника золотой зуб, сверкающий во рту, как золотая мушка.
Радостно рассмеявшись, Гёте поправил студента: — Как перстень.
— Как маяк, — засмеялся студент.
— Как звезда, — улыбнулся Гёте.
Студент сказал, что жена мясника, по существу, самая обыкновенная провинциалка, но именно поэтому она так притягивает его.
— Я прекрасно вас понимаю, — сказал Гёте. — Это как раз те детали — неудачно подобранный туалет, небольшой изъян зубов, волшебная обыденность души, — что делают женщину по— настоящему живой. Женщины на афишах или в журналах мод, на которых сейчас все стремятся походить, непривлекательны, поскольку они не настоящие, а лишь сумма абстрактных предписаний. Они рождены кибернетической машиной, а не человеческой плотью! Друг мой, ручаюсь вам, что именно ваша провинциалка — настоящая женщина для поэта, и хочу поздравить вас с нею!
Гёте склонился над титульным листом, вынул ручку и стал писать. Он исписал всю страницу, писал вдохновенно, чуть не в трансе, и его лицо светилось любовью и пониманием.
Студент взял книжку и покраснел от гордости. То, что написал Гёте незнакомой женщине, было прекрасно и грустно, горестно и чувственно, шутливо и мудро, и студент не сомневался, что еще ни одна женщина не удостаивалась такого дивного посвящения. Он подумал о Кристине и бесконечно затосковал по ней. На ее смешное одеяние поэзия накинула мантию самых возвышенных слов. Она стала королевой.
В гостиную вошел официант, но на сей раз он был без новой бутылки. Он предложил поэтам подумать об уходе. Дом вот-вот закроется, и консьержка угрожает запереть их здесь до утра.
Он несколько раз повторил свою просьбу, громко и тихо, всем вместе и каждому в отдельности, прежде чем поэты осознали, что с консьержкой шутки плохи. Петрарка вдруг вспомнил о своей жене в красном халате и вскочил из-за стола, будто кто-то пнул его сзади.
А Гёте сказал бесконечно печальным голосом: — Ребята, оставьте меня здесь. Я останусь здесь. — Костыли, прислоненные к столу, стояли возле него, и он лишь качал головой в ответ на уговоры друзей уйти вместе с ними.
Все знали его жену, даму злую и строгую. И все боялись ее. Знали, что, не приди Гёте домой вовремя, она всем им задаст по первое число. И потому уговаривали его: «Иоганн, опомнись, тебе пора домой» и, смущенно взяв его под мышки, пытались поднять со стула. Но король Олимпа был тяжелым, а их руки робкими. Он был по меньшей мере лет на тридцать старше, был их истинным патриархом, и они вдруг, когда надо было поднять его и подать ему костыли, почувствовали себя растерянными и маленькими. А он продолжал твердить, что хочет остаться здесь.
Все возражали ему, один Лермонтов воспользовался случаем выказать себя умнее других: — Ребята, оставьте его, а я побуду с ним до самого утра. Вы что, не понимаете его? В молодости он целыми неделями не возвращался домой. Он хочет вернуть молодость! Вы что, не понимаете этого, идиоты? Иоганн, мы ляжем здесь с тобой на ковре и останемся до утра вот с этой бутылкой красного вина, а они пусть уходят. Пусть Петрарка отваливает к своей жене в красном халате и с распущенными волосами!
Вольтер, однако, знал, что Гёте удерживает не тоска по молодости. Гёте был болен, и ему запрещалось пить. Когда он пил, ему отказывали ноги.
Вольтер, энергично взяв костыли, попросил остальных отбросить излишнюю робость. И вот слабые руки подвыпивших поэтов подхватили под мышки Гёте, подняли его со стула и понесли или, вернее, поволокли (ноги Гёте то касались пола, то болтались над ним, точно ноги ребенка, с которым родители играют в качели) через гостиную в вестибюль. Однако Гёте был тяжелым, поэты пьяными, и потому в вестибюле они опустили его на пол; он застонал и воскликнул: «Друзья, оставьте меня здесь умирать!» Вольтер рассердился и приказал поэтам немедленно поднять Гёте. Поэты устыдились. Ухватив Гете кто под мышки, кто за ноги, они подняли его и вынесли из двери клуба на лестничную клетку. Его несли все. Его нес Вольтер, его нес Петрарка, его нес Верлен, его нес Боккаччо и даже пошатывавшийся Есенин держался за ноги Гёте, чтобы не упасть.
Студент тоже старался нести великого поэта, ибо понимал, что такой случай подворачивается один раз в жизни. Однако не тут-то было: Лермонтов слишком возлюбил его. Он держал студента за руку и без конца что-то втолковывал ему.
