Студент тоже старался нести великого поэта, ибо понимал, что такой случай подворачивается один раз в жизни. Однако не тут-то было: Лермонтов слишком возлюбил его. Он держал студента за руку и без конца что-то втолковывал ему.
— Мало того, что они не тонкие, — говорил он, — но еще и безрукие. Все они избалованные сынки. Посмотри, как они его тащат! Того и гляди уронят! Руками никогда не работали. Ты же знаешь, что я работал на заводе?
(Не будем забывать, что все герои этого времени и этой страны познали заводской труд, кто добровольно, кто движимый революционным энтузиазмом, а кто по принуждению, в виде наказания. Но как одни, так и другие одинаково гордились этим, ибо им казалось, что на заводе сама Суровость жизни, эта благородная богиня, поцеловала их в лоб.) Держа Гёте за руки и за ноги, поэты спускали своего патриарха вниз по ступеням. Лестничная клетка была квадратной, приходилось многократно разворачиваться под прямым углом, и эти повороты подвергали особому испытанию их ловкость и силу.
Лермонтов не унимался: — Друг мой, ты знаешь, что такое носить перекладины? Ты их никогда не носил! Ты же студент. И эти тоже их никогда не носили! Погляди, как по-дурацки они его тащат! Да они уронят его! — Повернувшись к поэтам, он крикнул: — Держите его крепко, болваны, вы же уроните его! Этими своими руками вы никогда не вкалывали! — И он, ухватив студента за локоть, медленно спускался с ним вслед шатающимся поэтам, которые боязливо держали все более тяжелевшего Гёте. Наконец они снесли его вниз на тротуар и прислонили к уличному фонарю. Петрарка и Боккаччо придерживали его, чтобы он не упал, а Вольтер, выйдя на проезжую дорогу, пытался остановить машину, но все безуспешно.
И Лермонтов говорил студенту: — Ты соображаешь, что видишь перед собой? Ты студент и ничего не знаешь о жизни. А это грандиозная сцена! Вынос поэта. Представляешь, какое бы это было стихотворение?
Тем временем Гёте сполз на землю, а Петрарка с Боккаччо силились поднять его.
— Посмотри, — говорил Лермонтов студенту, — поднять его и то не могут. Руки слабые. О жизни у них никакого понятия. Вынос поэта. Потрясающее название. Ты понимаешь. Сейчас я пишу две книжки стихов. Совершенно различные. Одна в абсолютно классической форме, рифмованная, с точным ритмом. Другая верлибром. Озаглавлю ее «Итоги». А последнее стихотворение будет называться «Вынос поэта». И это стихотворение будет беспощадным. Но честным. Честным.
Это было третье слово Лермонтова, произнесенное курсивом. Оно выражало противоположность всему тому, что является лишь орнаментом и игрой ума. Оно выражало противоположность грезам Петрарки и фарсам Боккаччо. Оно выражало пафос физического труда и страстную веру в вышеупомянутую богиню — Суровость жизни.
Ночной воздух опьянил Верлена: он стоял на тротуаре, смотрел на звезды и пел. Есенин сел, оперся о стену дома и уснул. Вольтер все еще махал руками посреди мостовой, пока наконец ему не удалось остановить машину. С помощью Боккаччо он затолкал Гёте на заднее сиденье. Подозвав Петрарку, попросил его сесть рядом с шофером, ибо только Петрарка был способен кое-как успокоить мадам Гёте. Но Петрарка яростно сопротивлялся: — Почему я! Почему я! Я боюсь ее!
— Погляди на него, — сказал Лермонтов студенту. — Когда надо 'помочь товарищу — он дает деру. Никто из них не умеет разговаривать со старухой Гёте. — Он наклонился к машине, где на заднем сиденье в невыносимой тесноте сидели Гёте, Боккаччо и Вольтер: — Ребята, я еду с вами. Мадам Гёте беру на себя, — и он сел на свободное место рядом с шофером.
Петрарка порицает смех Боккаччо
Такси с поэтами исчезло из поля зрения, и студент вспомнил, что пора быстро возвращаться к пани Кристине.
— Мне надо домой, — сказал он Петрарке.
Петрарка согласился, взял его под руку и пошел с ним в сторону, противоположную той, где жил студент.
— Видите ли, — сказал он ему, — вы наблюдательный человек. Вы были единственным, кто способен был слушать, что говорили другие.
Студент подхватил: — Я мог бы повторить вам в точности вашими же словами, как эта девушка стояла посреди комнаты с железным прутом в руке, словно Жанна д'Арк со своим копьем.
— Но ведь эти выпивохи так и не выслушали меня до конца! Разве их вообще что-нибудь интересует, кроме их самих?
— Или как ваша жена испугалась, что девушка хочет убить вас, но по мере того, как вы к ней приближались, ее взгляд становился небесно-спокойным, и это было маленьким чудом!
— О дружище, да вы поэт! Вы, но не они! — Петрарка продолжал вести студента под руку в сторону своей отдаленной окраины.
— И как это кончилось? — спросил студент.
— Жена сжалилась над ней и оставила у нас ночевать. Но представьте себе! Моя теща спит в каморке за кухней и встает чуть свет. Обнаружив разбитые окна, она тотчас пригласила стекольщиков, работавших по соседству, и все стекла были вставлены еще до того, как мы проснулись. От вчерашнего дня и следа не осталось. Нам казалось, что это был сон.
— А девушка? — спросил студент.
— Она тихо выскользнула из квартиры еще на рассвете.
Петрарка, остановившись вдруг посреди улицы, довольно строго посмотрел на студента: — Видите ли, дружище, я был бы ужасно огорчен, если бы вы эту историю восприняли как один из боккаччовских анекдотов, которые кончаются в постели. Кое-что вам положено знать. Боккаччо болван. Боккаччо никогда никого не поймет, потому как понять означает слиться и отождествиться. Это тайна поэзии. Мы сжигаем себя в обожаемой женщине, сжигаем себя в идее, которой мы одержимы, мы сгораем в пейзаже, который потрясает нас.
Студент слушал Петрарку в восхищении, и перед глазами был образ его Кристины, в прелести которой он еще несколько часов назад сомневался. Сейчас он стыдился своих сомнений, поскольку они принадлежали к худшей (боккаччовской) половине его существа, они были порождены не его силой, а его малодушием: они говорили о том, что он боялся войти в любовь целиком, всем своим существом, что он боялся сгореть в любимой женщине.
— Любовь — это поэзия, а поэзия — это любовь, — говорил Петрарка, и студент обещал себе, что будет любить Кристину страстной и огромной любовью. Гёте давеча облачил ее в королевское одеяние, а Петрарка сейчас вливает огонь в его сердце. Предстоящая ночь будет освящена двумя поэтами.
— В противовес тому смех, — продолжал Петрарка, — это взрыв, что отрывает нас от мира и бросает в наше холодное одиночество. Шутка — барьер между человеком и остальным миром. Шутка — враг любви и поэзии. Я повторяю это вновь и хочу, чтобы вы хорошо запомнили это. Боккаччо ничего не смыслит в любви. Любовь не может быть смешна. У любви нет ничего общего со смехом.
— Да, — с восторгом подтвердил студент. Он видел мир поделенным на две половины, из которых одна — любовь, а другая — шутка, и знал, что сам он принадлежит и будет принадлежать к войску Петрарки.
Ангелы летают над ложем студента
Она не ходила по квартире нервничая, не сердилась, не дулась и даже не изнывала у открытого окна. Свернувшись клубочком, лежала в ночной рубашке под одеялом. Он разбудил ее поцелуем в губы и, стремясь опередить попреки, с нарочитой торопливостью принялся рассказывать ей о невообразимом вечере, где дело дошло до драматической схватки Боккаччо с Петраркой, тогда как Лермонтов наносил оскорбления всем остальным поэтам. Не проявляя интереса к объяснениям, она с недоверием прервала его: — А про книжку ты, конечно, забыл.
Когда он дал ей книгу стихов с длинным посвящением Гёте, она не поверила своим глазам. Она вновь и вновь перечитывала эти невероятные фразы, словно они воплощали все ее столь же невероятное приключение со студентом, все ее последнее лето, тайные прогулки по неведомым лесным тропам, всю эту тонкость и нежность, которые были так несвойственны ее жизни.
Тем временем студент разделся и лег к ней. Она обняла его и крепко прижала к себе. Это было объятие, какого он еще
никогда не изведал. Объятие искреннее, сильное, пылкое, материнское, сестринское, дружеское и страстное. Этим вечером Лермонтов много раз использовал слово честный, и студенту подумалось, что объятие Кристины заслуживает именно этого синтетического названия, включающего в себя целый сонм прилагательных.
Студент чувствовал, что его тело превосходно подготовлено для любви. Оно было подготовлено так надежно, надолго и прочно, что он не спешил и лишь с наслаждением вкушал нескончаемо сладостные минуты неподвижного объятия.
Она погружала чувственный язык в его рот и тут же осыпала истинно сестринскими поцелуями все его лицо. Нащупывая языком ее золотой зуб наверху слева, он вспоминал слова Гёте: Кристина — порождение не кибернетической машины, а человеческой плоти! Это женщина, которая нужна поэту! Ему хотелось вопить от радости. И в душе его звучали слова Петрарки, что любовь — это поэзия, а поэзия — это любовь и что понять означает сливаться с другим человеком и сгорать в нем. (Да, все три поэта здесь с ним, они летают над его постелью, как ангелы, радуются, поют и благословляют его!) Исполненный бесконечного восторга, студент решил, что пришла пора превратить лермонтовскую честность неподвижного объятия в реальное любовное действие. Опустившись на тело Кристины, он попытался коленями раздвинуть ее ноги.
