Фамилия хозяина оказалась Шаляпин.
Имени другого певца так никто и не узнал…»
Никанор трагически кривился.
«… как и фамилию моего предшественника Однако он остался до конца верным своему делу и перед смертью завещал соорудить себе могилу из муравейникавоз- ле пасеки, чтобы над ним кружились мохнатые шмели».
В провинциальном захолустье убивают время до тех пор, пока не убьёт оно само, а память не отзвенит убегающим колокольчиком.
АННА ГОРЕЛИЧ
Мне порой чудится, будто я живу с прошлым, как с чужим любовником. Оно приходит украдкой и наваливается, как сон. В этом кошмаре меня преследует женщина с фиолетовыми глазами и бровями, как лес, там я овдовела, не выходя замуж, и родила, не зачав. Я ношу это прошлое, как поддельный паспорт. Я не радовалась, удлинив в нём фамилию до Горелич-Розановой. И не печалилась, когда, овдовев, укоротила её обратно.
НИКАНОР
Чудеса он носил в решете: мог заснуть мужчиной, а проснуться женщиной, мог сидеть стоя и говорить молча. Он видел тех, кем бы мог стать, но не стал. Но никогда не видел себя. У него был ученик, которого он учил всему, чем владел: ложиться с мужчиной, а просыпаться с женщиной, и плести слова, как лапти, вставляя лыко в строку. Однако ученик преуспел, и Никанор часами слушал его откровения, надутый ими, как дирижабль, витал в облаках, а потом стремительно падал, ударяясь о землю. Кончилось тем, что он отправил ученика за разрыв-травой, и того на болоте убила молния. С тех пор Никанор, как волк, скулил от одиночества.
Лечил он и бородавки, и недержание мочи, прописывая желчным лягушачий суп, а веснушчатым — совокупляться на заре. И всем советовал держаться подальше от стариков, считая, что старость заразна, а поздние дети стареют ещё в утробе. «Мужа назад привадить — легче нового завести!» — как суповую накипь, снимал он порчу. Жадный уходил от него щедрым, проглотивший язык — болтливым, он выгонял дурь, как паршивую овцу, заменяя чувства, как колёса авто. Но случалось, вместе с ненавистью пропадала любовь, с гордыней — гордость, со страданьем — состраданье. Тогда его покидали опустошёнными, как желудок после промывания.
Никанор лечил и снами. Однако за ними, как за грибами, повадился ученик. «Не пускай козла в огород!» — ухмылялся он, сгребая за шиворот очередной сон. А бывало и так: Никанор выгуляет сон, как овцу, выпестует, как нянька, а его утащат, как каштаны из огня. «Это моя собственность!» — чертыхался Никанор, у которого с третьими петухами уводили пророческий сон, а вместо него подсовывали дребедень из будущего, которое не сбудется, или прошлого, которого не было. Но ученик был молод и хотел доказать, что не лаптем щи хлебает. Кончилось тем, что Никанора покинули все порядочные сны, а вокруг столпились одни заблудшие. Тогда он и послал ученика за разрыв-травой. Говорили, впрочем, будто ученика утащила болотная кикимора, и Никанор с тех пор стал слышать из-под земли голос: «Все доживают до предательства.»
ЕВСТАФИЙ
«Образование как костёр, — отирал Евстафий пыль мещерских библиотек. — Его необходимо поддерживать». И, как на иголку, наткнулся на
ПРЕДАНИЕ О СЛОВЕ НА ВЕТРУ
«Бог не бросает слов на ветер, — учили страницы, втиснутые в кожаный переплёт. — Чтобы с нами не случалось — наперёд занесено в книгу. У каждого она своя, а встретить её можно раз в жизни… Это большая удача и ещё большее несчастье. Ибо как тянуть годы, прочитав свою летопись? Что лучше — жить или читать — каждый решает сам».
Евстафий заметил сальный след, который тянулся между строк, словно там водили изувеченные ревматизмом пальцы.
«Пока человек не встретил книгу, слово о нём носится по ветру: его судьба что кобыла в поле, а сам он что лист кружащий. Прочтённая же книга приколачивает к судьбе, как распятого к кресту, а её строки торчат наружу гвоздями дней. Время тогда переворачивается будущее становится прошлым, и человек живёт с тех пор в перевёрнутом времени, в которое его поселила книга. Впрочем, жизнь объездит каждого, как кобылу, и, накинув упряжь, пристегнёт к своей скрипучей телеге. Был, например, такой мещерец Евстафий, которого принимали за сатану, а он этим гордился и примерял сдуру одежды лукавого…»
Евстафий нетерпеливо заёрзал, но дальнейшие страницы были с «мясом» вырваны, будто кто-то жадно засовывал за пазуху его судьбу, лишая искушения узнать её наперёд. Этот кто-то помимо его воли распорядился его свободой, и это разбойное вмешательство, должно быть, тоже нашло отражение на изъятых страницах. Вместо них лежал исписанный корявым почерком, свёрнутый вчетверо листок, где прописные буквы чередовались с печатными: «толку нет читать что бумагу переводить и переливать из пустова в порожне не забивай себе голову жалей её маненько а то сума быстро сойдёшь…»
Когда Евстафий уходил, его тень оставалась до тех пор, пока её не заметал дворник или пока не являлся кто-то другой — тогда тень прилеплялась, как банный лист, и уже не отлипала. Так он и сходил в гроб — с чужой тенью.
«А есть ли у тени тень? — философствовала Анна Го- релич. — Или на том свете тени перемешиваются?» Но за философией стояла ревность. Евстафий жил с девицами, матери которых годились ему в дочери. Благодаря умению латать прошлое, он, как растение, рос сразу в двух направлениях — и корнем, и стеблем. Таким образом, на совершеннолетие он повидал и восемнадцать лет, предыдущих рождению. Он был в два раза старше ровесников и окунулся в старость, когда те были в полном расцвете. Сам он считал, что люди на земле, как заключённые, а его жизнь особенно горька, и потому ему вместо года в зачёт идёт два, а вместо века — три.
Замирая в кресле, Евстафий шевелил тенью, как собака хвостом, и рассказывал о старине, которую представлял легко, как и будущее. Видя, как развесили уши, он журчал весенним ручьём, и прошлое поворачивалось к нему, как подсолнух. Он рассказывал, как один мещерский помещик пускал ветры так громко, что было слышно за версту. На соседнем хуторе ему откликались пасшиеся коровы, так что в округе начиналось светопреставление. Казалось, он был непревзойдённым артистом. И всё же его перещеголял другой мастер, умевший, говорят, выпёрдывать «Боже, царя храни!». «Народ, как помойка.» — соглашался с Никанором Евстафий, видя вокруг разинутые рты. А когда кругом недоверчиво кивали, вспоминал, что рассказывает правду, недавно дожив в прошлом до тех вывернутых наизнанку лет.
Небо полосовали рёбра облаков, и солнце проглядывало сквозь них, как на рентгеновском снимке. Ев- стафий проходил мимо коляски с грудным младенцем. Улица была пустынной, и, вытряхивая трубку, он взглянул на пухлое личико.
«Чего раззявился, мать твою! — выплюнул соску младенец. — Доставай титьку — кормить пора!» Поняв, что не он один стареет быстрее положенного, Евстафий прибавил шаг.
НАБЛЮДЕНИЯ АННЫ ГОРЕЛИЧ
Одни живут по круговому распорядку, втиснувшись в узкие рамки настоящего, другие, нетерпимые к по- вторенью, — по графику линейному. Круговое и линейное времена различаются, как «ясли» и «если». Один старик, живший по круглому, как циферблат, времени, проспал как-то на час дольше обычного, а на следующий день ещё на час дольше. Наконец, когда он проспал сутки, его время сомкнулось, и он больше не просыпался. «Время — это кукушка в часах», — считают такие и в погоне за стрелкой мечутся, как белки в колесе. Для запертых в круглые времена не существует ни «до», ни «после». Оберегая себя, они живут в своих временах- кружочках, запертые в их раковины, точно жемчужины. Их жизнь состоит из одного длинного-предлинного дня, а завтра слито со вчера.
Подвластные же линейному времени парят, как чайки, не в состоянии задержаться даже на миг, иначе впадут в отчаяние или умрут от скуки. Они стремятся заглянуть в завтра и увидеть вчера, по их мнению, разительно отличающиеся от сегодня, которое они презирают. Они считают, что линейное время слагают мириады круговых времён, что это общее для всех время, и беда, если оно, как река, распадается на множество водоворотов.
В одном поколении преобладают поклонники линейного времени, в другом — кругового. Первые чувствуют себя в мире, как дома, вторые — как в гостинице, и когда у одних сыплет дождь, у других вёдро.
Жить среди своих противоположностей хуже, чем кошке в собачьем царстве. Ведь охота на белых ворон длится круглый год.
НИКАНОР
«Русские долго запрягают, да быстро распрягают», — обронил Никанор в цирюльне, где его брили так медленно, что он заново оброс. С Евстафием они различались, как домовой и водяной, исповедуя разное время. Евста- фий принадлежал к «линейщикам», Никанор — к «круго- викам». Евстафий рос в двух стрелах времени, стремясь охватить его, как крылья птицы — небо. Опровергая бег времени, Никанор жил на топи, прекращающей всякое движение, которое мешало бы созерцать себя, вершину, разрезающую облака. Евстафий обобщал — Никанор вглядывался в детали, Евстафий открывал — Никанор творил, Евстафий пытался возвыситься над эпохой, Никанор — встать над собой.
