После чего господин Йыги затащил Улло в свой кабинет и попросил повторить свое предложение. Затем поволок его на улицу Нийне в государственную типографию, и они изложили суть дела мастеру. С опозданием, правда на один день, материалы были напечатаны в разном формате. И папаша Маддиссоо крякнул: «Неплохая была идейка…»
Они корпели над бумагами три недели подряд, и 26 февраля к вечеру материалы выборов снова были сосредоточены на верхнем этаже Вышгородского дворца. Упаковки бюллетеней по сто штук в каждой плюс протоколы в восьмидесяти ящиках, обитых жестью. Весь вечер, ночь и следующее утро все три начальника главного комитета плюс Улло считали бюллетени и проверяли данные книг протоколов. Разночтения, кстати, были мини–минимальные.
На другой день восемнадцать помощников были уволены. Улло предложили работу — чиновником канцелярии парламента.
Улло комментировал: «Ничего потрясающего за несколько месяцев моей работы в канцелярии парламента не произошло. Время от времени папаша Йыги посылал меня с документами в другие места, в том числе и на заседания парламента, депутатам передать документы или доставить их оттуда в канцелярию. Выяснить отношения с машинописным бюро. Пока господин Йыги не вызвал меня в свой кабинет — но это было уже в августе 38‑го — и не спросил, не хочу ли я перейти работать в Государственную канцелярию? Это было повышение, не правда ли? Небольшое, но все же повышение. Старшим чиновником канцелярии. С месячной зарплатой семьдесят крон. Ну, я поиронизировал, что получается два повышения с прибавкой десять крон в год. Можно подсчитать по таблице зарплаты государственных служащих, что через двадцать лет я стану министром и через тридцать — премьер–министром. Согласен. Почему бы и нет? Итак, быть посему».
Улло рассказывал:
«Ты спрашиваешь, какая была общая атмосфера на этих трех первых должностях? Охарактеризовать это довольно просто. Самая непринужденная, самая радостная была в тот первый месяц в главном избирательном комитете в компании девчонок и парней. Детсадовский жизнерадостный гомон. Но эта атмосфера внушала также — как бы невероятно это ни казалось — толику веры в свою значимость. И затем, понемногу, из одного ведомства в другое, радостный гомон умолкает, детсадовское состояние сохраняется и чувство собственной значимости растет.
Я невольно обратил на это внимание. Ибо все эти господа вокруг парламента (возможно, внутри него некоторые держались и по–другому) — я говорю о чиновничестве вокруг парламента — считали участие в его работе историческим делом. И я в том числе. Вопреки пониманию того, что Конституция, созданная Пятсом или, скажем, Клесментом, — президентская, а местами просто корпоративная. Все же должен признать, что после четырех или пяти лет конституционных судорог она стала представлять собой нечто более стабильное. И я подумал с усмешкой, что это и есть что–то такое, ради чего я, после того как дюйм за дюймом делаю карьеру, начинаю склоняться в пользу демократии.
Не помню, в преддверии Рождества 38‑го или между Рождеством и Новым годом, меня разыскал какой–то господин из Государственной канцелярии.
«Господин Паэранд, господин премьер–министр желает с вами побеседовать…»
Премьер–министром в то время седьмой месяц был Каарел Ээнпалу. Недавний госстароста, многократный министр внутренних дел и прочая. Которого в свое время социалисты и, конечно же, коммунисты, как бы мало их у нас ни было, и многие критики из его собственного «Амикуса», называли самым полицейским министром полиции в самом полицейском государстве. Или что–то вроде этого».
Улло выдвинул вперед нижнюю челюсть и прикусил нижними зубами верхнюю губу. Так что утром тщательно выбритые, а к вечеру снова пробившиеся усы скрипнули под зубами.
«Ну, ты ведь и сам знаешь — вот уже лет сорок не было никакой возможности сказать что–либо в защиту Ээнпалу. Да я и не рвусь к нему в адвокаты. Он умер в январе 42‑го от холода и голода где–то в лагерях Вятки. Прежде чем успели оформить и привести в исполнение смертный приговор. Там тысячами умирали люди, которые еще меньше заслужили это, чем он. Кстати, — и тут Улло совершил любопытный прыжок в историю сравнительной политики Европы, — где же еще, как не здесь, следует занести это на бумагу? За свое короткое пребывание на Вышгороде я повидал многих министров. Мельком, правда, и тем не менее. Несколько раз даже видел президента. И благодаря своему отцу — он ведь умер только в позапрошлом году в Голландии, где и жил последние десятилетия, — именно благодаря ему я испытывал кое–какой интерес к Голландии — ну, во время последней войны и после. Этот интерес под давлением обстоятельств был довольно платоническим: личные контакты — ноль, переписка минимальная, печатные источники — очень редко, так или иначе прошедшие цензуру. Но кое–что, во всяком случае, просачивалось. Я сравнил судьбы эстонских членов правительства и главы государства в первые годы советской власти с судьбами соответствующих деятелей в Голландии во время трехлетней немецкой оккупации. В Эстонии из восьмидесяти бывших министров русские арестовали семьдесят шесть или семьдесят семь. Из них двадцать были расстреляны. Остальным назначили разные сроки, как правило, десять лет лагерей. Там умерло от холода, мора и голода тридцать шесть. Кто выжил в исправительных лагерях, не получили разрешения вернуться на родину, а были рассеяны в местах ссылки по всему Советскому Союзу. Годы спустя домой вернулись три инвалида. В Голландии мне известно имя о д н о г о бывшего министра, которого гитлеровцы репрессировали, отправив в немецкий концентрационный лагерь, и через два года отпустили домой. Знаешь, я до сих пор не понимаю, почему люди в так называемых свободных странах молчат об этом — вместо того, чтобы кричать… А что касается Ээнпалу — я хочу сказать только одно, что он был не ангелом, но и не преступником. Он был не гений. Но и не дурак. Итак, я отправился к нему в кабинет, в то самое помещение, где позже сидели все наши так называемые премьер–министры — от Барбаруса и Лауристина до Клаусона и Тооме…
По слухам, Ээнпалу был господином, способным на резкие и неожиданные поступки. Несмотря на доброжелательную внешность. Высокий. Для своих пятидесяти лет весьма подтянутый.
«Господин премьер–министр меня вызывал?..»
«Да. Садитесь, пожалуйста».
Мне показалось, что он не знал, кто я и зачем вызван. Сидел за своим просторным скучным столом, а я устроился напротив него в большом кожаном кресле, на которое он мне указал. Ээнпалу провел ладонью по редким, гладким, бесцветным волосам, пытаясь вспомнить, кто к нему явился и по какому поводу, но не смог — в то время как я сидел почтительно на краешке кресла и ничего не делал, чтобы помочь ему выпутаться из затруднительного положения. Наконец он спросил:
«Вы, стало быть, ээ?..»
И только тут я сказал: «Я Улло Паэранд — по вашему вызову».
Обрадовавшись, что дело наконец прояснилось, он сказал: «Да–да–да. Итак. Я буду краток. Мне здесь нужен чиновник–распорядитель. Для небольших текущих поручений. Которые в известном смысле иногда бывают весьма важны. Меня заверили, что вы якобы подходящий человек. Что вы сами об этом думаете?»
Ну, что я должен был ему ответить? Не мог же я воскликнуть, дескать, о да, конечно, я самый что ни на есть подходящий. Быстро, но сдержанно я ответил:
«Думаю, для испытания на подходящесть я самый подходящий».
Он уловил известную долю юмора в моем ответе, и это его позабавило. Сказал с усмешкой:
«Ну что ж, начнем испытание. Ступайте в распоряжение майора Тилгре, он там, в соседней комнате. Господин Тилгре — мой секретарь, и он разъяснит вам ваши обязанности. Завтра в девять утра приступайте». Он даже поднялся со стула и протянул мне свою нервную, как мне показалось, руку.
Так я неожиданно оказался в столь вожделенной для многих должности. Вожделенной, разумеется, не из–за прибавки к зарплате десяти крон, но из–за формальной приближенности к премьер–министру — олицетворению власти. И вообще — из–за приближенности, ну, к великим делам».
«А что касается приближенности к великим делам, то есть к секретам, интригам, аферам, то думать о сем там, в приемной Ээнпалу, было совершенно наивно. По крайней мере такому человеку, как я, который был хоть и не совсем слеп и глух касательно всего, что происходит вокруг, однако по молодости невнимателен. И кроме того, занят — как считало мое высокое начальство — мелкими текущими поручениями, настолько, что, даже будь я зрелым наблюдателем, вряд ли мог бы охватить более общие задачи.
Моим непосредственным начальником был, как уже говорилось, секретарь премьер–министра майор Тилгре. Корректнейший человек circa54 сорока пяти лет. На самом–то деле Тилгре занимался мной меньше, чем мой более высокий начальник — госсекретарь Террас. Этот невысокого роста, чрезвычайно деликатный человек родом из Вирумаа, выпускник Петербургского университета, обладал уникальным для высокого чиновника свойством — не бросался в глаза. Но всегда оказывался на месте, когда в нем нуждались. Незаметным и одновременно незаменимым в такой степени, что сумел пережить все сменившиеся на протяжении двадцати пяти лет правительства Эстонии. И кстати, продолжал работать первые недели своего двадцать шестого, то есть года правления Барбаруса. Пока кто–то не обнаружил неуместность его пребывания на этом месте. Госсекретаря арестовали и предоставили ему возможность умереть через год в Соликамском лагере естественной смертью — от голода или дизентерии. Или замерзнуть. Что было обычной судьбой для господина его калибра».
