«За кривду бог накажет нас, за правду наградит».
Когда шел дождь, мы выскакивали на улицу и кричали: «Дождик, дождик, пуще! Дам тебе гущи!»
На окнах были синие ставни.
На дворе трава, на траве дрова. Там теперь они и будут лежать, в том дворе.
И с дедом в баню, и ждешь его из парной, где он отходит после загула. Потом он парит ноги в кипятке, а ногти на них похожи на маленькие черепашьи панцири.
А потом вода с малиновым сиропом, а у него пиво, и тебе странно, почему ему так хорошо.
3. Вернулись. В тот же дом, к дяде Ване.
Новая старая жизнь. Девочки тянут руки на уроках — бабочки-капустницы над полянкой, трепещут.
У соседки по парте натоптыш на среднем пальце от старательности, от чистого писания. «Кустракиты над рекой…» Что такое кустракиты?
Карнавал в школе. Костюм Петрушки. Отец подарил к нему две маски. Одна — очки и усики — тонкое, собачье, подловатое, страшное. Угаданное. А костюм шила мама, лучше всех, да тут еще маска. Ого-го-го какая маска, страшно в зеркало глядеть.
Но круг за кругом, и все, кроме зайчиков и снежинок, уже под елкой, а меня — «его» — не видят. Круг, еще, еще круг — нет, не видят. Ладно, сдаюсь. У меня есть вторая маска, вот! Теперь я с красным носом, с хлебными привычными усами. Грубый, заметный, не страшный.
«Какой у нас Петрушка! Наградим Петрушку?! А ку-ка, Петрушка!»
Повели под елку, дали кулек.
Не нужен подлый человек!
4. Саня Митин. На русском — придумать синоним к прилагательному «ядреный». Славная осень, здоровый, ядреный… Саня, редко поднимавший руку, привел пример — «ядрена бабушка».
Под лестницей прятали пустые бутылки, вода в буфете без стоимости посуды. И Саню поймали.
Классный час. Саня слушает, наклонив голову. И я, «сын культурных родителей», встаю и сознаюсь в соучастии. Дальше класса — не пошло. Я и знал, что не пойдет. Но Саня оценил.
В кино. Котовский, Щорс, Олеко Дундич. «Черный ворон, что ты вьешься над моею головой…» Бурка его летела с экрана, и мы сжимали кулаки.
В нише перед входом в нижний зал панорама — «Последние дни Пушкина». Три застекленные витрины.
Дрались тут с кирсараевцами. Двое с тремя. Лежа в снегу, Пушкин целился в Дантеса. Курчавый напомаженный затылок Дантеса. Санино бледное лицо в веснушках.
Мы победили.
— Передайте, я прощаю его.
Нет. Мне хотелось, чтобы Пушкин убил. Или потом, Лермонтов, вызвал бы и убил.
Любил ходить к Сане домой. Там пили кофе без молока, заваривая его, как чай, и отца приводили вечером под руки.
Санина мать меня привечала и надеялась на нашу дружбу. Но в седьмом Саня остался на второй год, и она перестала улыбаться на мое «драсте».
5. Ночь накануне пионерлагеря. Пред.
Новая еще раз жизнь — завтра. Радость в страхе — горох в стручке.
Первый день. Чужая свежесть. Чужие лица, которые, уже знаешь, будут родными. Все смазанное, уютное от мелкого дождя. Взвешенность. И охота домой, и уже ясно: кончится и это неначавшееся.
Дождь. Сырые доски столиков для шахмат.
И земля в хвойных иголках, пахнет.
Как пахнет земля у озера?
Как она пахнет там, у волейбольной площадки, где в песке застыли рубчики от слепого дождя?!
И Генка, мой друг, с белым баяном в смуглых руках. Одно в другое, ах, неуловимо… Иди, иди ко мне, сюда, на самый край — не бойся, посмотри. Это музыка. Это играет Генка, это темные мышцы перекатываются на сутулых его плечах. Помнишь?
6. Пришел день, и Сашка Макаров подал шарик из нарезанной лентой бумаги. Игрушка-раскладушка. Украшали елку. Сашка спросил: «Чувствуешь?»
Держал ее в обеих ладонях, как держат воду перед тем, как плеснуть в лицо. И ладони сомкнулись — понял! Она была осторожно округла.
Пальцы задрожали. Да. Да.
Пробилось.
7. Люди.
Глаза. Губы. Нос.
Две половинки. Две.
Красота. Зачем?
Рисую руку. Пальцы, ногти. Идет урок биологии… «Каждый второй глоток воздуха подарен нам деревьями». Голос тягучий, плоский, на одной оскомной ноте.
Рисую руку. Сухожилия, сосуды. Куриная лапа, корни дерева — чувствилище. Что вы хотите им чувствовать, сэ-р?
Глаза. Чем они выражают? Зрачком? Радужкой? Морщинками у глаз? «Она шла, покачивая, м-м, бедрами, стылая ненависть стояла у нее под радужкой». М-м…
Уши. Уши, уши, уши. Не видят, привыкли, не прячут, а это… это ж звериные, мышиные, крысы, волки, собаки, торчат — уберите! Нет, не уберут. Забыть.
Ходить, бродить, молчать. Бред отношения. «Я» такой, какой, мне кажется, я глазами других. А «я» — не такой! «Здравствуйте» — тяжелая работа. Разожмите губы, мистер X. Нет! Отвернусь, пройду мимо. Чужие сознания — холодная вода. Смотрят, подгоняют под свои тавра. Каждый кулик предлагает жить в своем болоте. Море болотной воды.
Агрессия сознаний. Держись!
И вечером, у приемника — зеленый глазок, мрак и стеклянная планочка с красной шкалой. Мир рвется к тебе и лопается бомбой на коленях.
Стойте! Погодите.
Люда дала книгу. Девушка-работница и студент на каникулах в чужом доме. Англия. Девятнадцатый век. Поцелуй в саду и драка с конюхом, тоже имеющим виды.
Ее ладонь, жесткая от грубой работы. Жжет.
Ну что ж… Будет!
8. Саша Лапушкин. Друг, понимающий все. «Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его…» Саша кивает. Идем по красной листве, по желтым листьям. «Листьям древесным подобны сыны человеков». Тление. Запах мертвых.
Время, говорит Саша, время. Время — линия, время — кольцо, времени нет.
Говорим. А вот еще, еще! Нюансы. Обрываем, когда совсем тонко. А вдруг не понят? Тогда все зря. Обрывали.
Женщина — сверкающая неприкосновенность. Начало беды.
Книги.
«Князь Андрей был лучшим танцором своего времени, Наташа танцевала превосходно». Пик надежды.
Мендельсон. Концерт для скрипки с оркестром. Иди, иди сюда, на самый край…
И — в одиночку, по городу, в скверы, в кино, где в вестибюлях стареют любимые лица.
Дружба. Многозначительно-сдержанные песни с магнитофона. «И женщины глядят из-под руки — вы поняли, куда они глядят». Слушали. Одна беда на всех. Мужская. «Три товарища», Эрих — Мария — Ремарк.
Остроты. Белая рубашка с расстегнутым воротом. Карты. Одна беда на всех. Вы поняли, какая тут беда!
Румынское вино в эмведевском магазине, детский парк, лавочка, сирень. Юрка читает стихи. «Играйте, Пестель, Глюка…» Слушаем, щуримся.
Стоять в канатном квадрате на свету, стирать перчаткой счастливый пот; фотографировать мутные деревья; уйти в вечернюю школу, работать в цехе — дядя Валя уже договорился с мастером.
На работу идти в толпе. Пожимать ладони, ежиться от озноба.
Хотелось.
Стоял, не проглатывался ком — плакать — любви — чего же?!
9. Урок физики. Мел клюет доску.
Даете мир, думаю, даете и объясняете его. А будь он другим, вы объяснили бы по-другому. Вы объясните что угодно. А почему так, почему не иначе? Без «априори». Мы знаем, что… Известно, что… Предположим, что…
Игра без первого хода.
Доска рябится в глазах мелкой водой в штиль. Никто больше не видит этих волн. Они мои. Это мой мир. И будет день, когда узнаю — все это было только в моей голове. Пластинка, где иголкой кружит твоя память.
Не надо!
— Почему же? Если пространство и время не во мне, то в перекрестке их бесконечностей я ноль, и всё ноль.
Во мне миры, и, может быть, я сам лишь клеточка живого тела мира.
А жизнь человечества, «устремленного к звездам», — самонадеянная плесень на крошке тверди, пена, эпизод, миг.
Зачем?
«Цель человеческого существования заключается в прохождении цикла жизни, приводящего к потере жизненного инстинкта и к безболезненной старости, примиряющей со смертью» (!).
Стало быть, в прохождении… ладно, допустим, это моя. А общая? Сохранение рода. А для чего его хранить? Ну как, хочется же! А почему «хочется» рода важнее, чем мое? Его «хочется» больше? Значит, сто собак правее, чем одна? А если все собаки бешеные?
И почему же, почему надо быть хорошим?
Чтобы выжить, чтобы «хочется», даже роду выгоднее не… нехороший. Добытчик…
Радость чистой совести? А больше ли она нечистой? То есть я хочу сказать, больше ли она, чем радость при нечистой. Да и если радость чистой больше, стало быть, совесть — выгода. Какая ж это совесть?
И почему же нельзя? Увидят, засудят. Значит, если не видят — можно?
— Живи по душе! Как просит она, так и живи. Не мудрствуй.
А тело? Я говорю, а то, что просит тело?
Какое такое тело? С ума сошел!
Разумеется, это плохо?
Кто тебе сказал: плохо?
Все… И… я же чувствую — стыдно.
