Убедившись, что Художник удобно устроился в кресле и погрузился в чтение, старик удалился. Строчки мелькали перед глазами, шелестели переворачиваемые страницы, все воспринималось по-новому. И стихи, и сюжет, и просто описания производили на Художника такое впечатление, будто он читал это произведение впервые. Зачитавшись, он задремал, подумав о том, почему никто не спит в этих креслах в библиотеке, предпочитая жесткие холодные скамьи внизу.
Во сне он снова вернулся обратно, заглянул в больницу к дремлющей на стуле Марии. Он не стал ее будить, что-то ей говорить. Просто сидел на краю койки, на которой лежало его тело, и смотрел. Он старался запомнить в ней все: черты лица, изломы губ, чуть потрескавшихся и обветрившихся. Ее волосы, неухоженные за неимением времени и усталостью. Следы этой самой усталости, отпечатавшиеся под глазами. Бледные руки, опущенные на колени, обломанные ногти больших пальцев, чуть вздувшиеся вены.
Она нравилась ему и такой – немного отстраненной, погрязшей в заботах, в волнениях и переживаниях, в уходе за ним.
«Совсем непохожа на ту Машу из художественной школы. Или мне просто так кажется? Пригляделся, замылился глаз, стал невосприимчив к прекрасному. Такое случается. Но какая из них лучше? Та, немного сумасшедшая и беззаботная, с косичками и синим рюкзаком, который я доносил ей до парадной? Та, погруженная в раздумья, осторожная, даже трусливая в те месяцы, пока мы ждали Аленку? Или та, что передо мной сейчас? О чем я думаю? Зачем я так разделяю? Передо мной Маша, моя Маша, и другой у меня быть не может. Она была и тогда, и потом, и есть сейчас. Извини, не хочу тебя будить. Ты прекрасна, ты всегда была самой-самой прекрасной. И это чистая правда. Как хорошо, что ты сейчас спишь и не будешь со мной спорить».
Художника никто не будил, он проснулся сам, отложил книгу, спустился вниз. Франсис пребывал в спокойствии. Он важно восседал за столом и неторопливо откусывал по кусочку от ломтя хлеба. Кувшин с водой ходил по кругу – и когда настала очередь Художника сделать глоток, Лукас протянул ему кусок хлеба. Художник схватил этот кусок, не поблагодарив и не проронив ни слова, и с жадностью съел. Сидевший слева все это время терпеливо ждал, держа кувшин. Наконец, Художник сделал два больших глотка и передал кувшин дальше.
Ни укора, ни замечания – все просто сделали вид, что ничего не произошло. Они и сами возвращались туда, в свое прошлое, пока еще могли это сделать. И точно также, до изнеможения долго и упорно запоминали разные мелочи, детали, подробности. Они – это души. Сохранить в душе частичку самого светлого и дорогого, что было в жизни, – это стремление каждого. Это происходило с Художником. Он воспринимал все очень обостренно. Прошлое ускользало от него. Там оставались дорогие ему люди. Он смотрел, любовался, старался быть с ними, пусть они его и не замечали. Так он прощался с ними.
В следующий раз он застал жену и дочь дома. Они, молча, сидели и смотрели телевизор. Он сел рядом и тоже стал смотреть. Не в телевизор. На них. Все было как всегда, только Аленка не прыгала к нему на колени и не уговаривала почитать книжку. Как дорого он бы заплатил за то, чтобы это произошло, чтобы она, с измазанными фломастерами руками кинулась к нему на шею. Как потянула бы в комнату или гулять на площадку, где стояли скрипучие качели, на которых он ее качал.
«Случится ли это все со мной еще когда-нибудь? Господи, как же мне этого будет не хватать! Господи, если есть хоть малейший шансик вернуться, хоть самая ничтожнейшая возможность, не позволь мне ее упустить. Аленка, иди ко мне, прыгай! А ты, Маша, ворчи, делай вид, что злишься, зарычи, а потом рассмейся! Или резко выключи телевизор, сказав, что выключили электричество, потому что электростанция устала и тоже ушла спать. Помню, это было забавно, а Аленка еще неделю спрашивала, кто ушел спать – она тогда еще даже слово электростанция не могла выговорить. Да и сейчас, наверняка, не может».
Ему не хотелось уходить. Хотелось побыть как можно дольше с ними рядом. Но если оказаться с ними рядом было в силах Художника, то удержаться надолго – нет. Его тянуло обратно. Сопротивляться этому было бесполезно. Он должен был оказаться там, откуда отправился – в кресле в библиотеке, с книгой, лежащей на коленях. И это было очередное пробуждение в заточении – старик был прав, дня и ночи там нет, есть просто ощущение того, что они должны быть.
Художник проснулся сам, его никто не будил. В замке стояла тишина, которая уже стала привычной. Он спустился вниз, где шла трапеза. «Значит, вовремя проснулся, и будильник здесь не нужен, – подумал про себя Художник и улыбнулся. – Вот в жизни было бы так, особенно когда совсем рано в училище нужно».
Даже находясь в отпуске или на даче, Художник всегда думал о работе, об училище, своих учениках и их работах. А здесь, в заточении вспомнил обо всем этом впервые. И мысли эти не показались ему волнующими или тягостными. Ему не захотелось сорваться и помчаться туда. Художник рассказал об этом Франсису, попросив его подняться в библиотеку.
– Все верно, друг мой. Все то, телесное, осталось там вместе с твоим телом, которое пока еще живет. Это тебе в очередной раз должно показать, что главное, а что лишнее и совершенно неважное.
– А творчество? Мне же все равно хочется писать, Франсис, – признался Художник. – Я читаю, отвлекаюсь от всего, что меня окружает. А потом ни с того ни с сего меня ошеломляет желание рисовать. Я думаю о том виде, который открывается с башни. Когда-то я специально искал такие виды, бегал в их поисках по городу. А здесь вдохновение под носом, а я не могу…
– И не надо, – строго сказал старик. – Забудь. Быть может, когда-нибудь потом, но не сейчас. Пока с тобой не все ясно, пока тебя еще что-то удерживает там.
– Творить… – начал Художник.
– Не смей даже думать об этом! Надеюсь, я ясно выразился. Положись на меня, друг мой, я сейчас просто хочу, чтобы ты привык, смирился со своим заточением. А все остальное – кто знает, с твоим рвением, гляди, и здесь тебе творить никто не сможет помешать.
IX
В двери замка стучали. Художник, углубившись в чтение, не сразу понял, что происходит. Он даже не расслышал, как, поднявшись по лестнице, к нему подбежал Лукас и, схватив за руку, заставил подняться с кресла. Книга, раскрытая на самой середине, захлопнулась и упала на пол. Художник смотрел на нее, тянулся, чтобы поднять и поставить обратно на полку, а Лукас все тянул и тянул к лестнице.
Стук усиливался. Стучали ритмичнее: казалось, от стука весь тяжелый замок начал ходить ходуном. Стук отдавался в пол, его можно было чувствовать ногами. Художник чуть не упал с лестницы, ощутив в ногах дрожь.
– Ну, где же вы? – шептал, стоя у лестницы внизу, Эвен. – Все уже готовы, ждем, чтобы спускаться в укрытие.
– Идем, скорее идем, – сказал Лукас, обращаясь и к Художнику, и к Эвену, так как оба явно начинали паниковать.
Все повторилось: по очереди они прошли в темный узкий проход. Лукас, шедший последним, закрыл отверстие тяжелыми каменными плитами. В подземелье было сыро, Художник снова ударился головой о низкий потолок и, охнув, сел вниз.
Стук в двери замка был слышен и здесь – гулкий, далекий, а от того еще более пугающий. Из трещины, через которую пробивался тонкий луч лунного света, то и дело вниз сыпалась земля. Художник испуганным взглядом смотрел на Франсиса: тот сидел, сложив руки на животе, и что-то бормотал себе под нос.
– Это они за тобой, – сказал Лукас. – А ты не верил, что они придут. Ты вообще ни во что не веришь, считаешь, что мы будем тебе нагло лгать. Самым умным себя считаешь, выше нас всех ставишь, а мы ведь тоже…
– Довольно, Лукас, прекрати, – Франсис привстал. – Слышите?
– Что? – недоуменно спросил Лукас.
– Стук стих.
– Может быть, они ушли, и мы можем вернуться обратно. Мне очень стыдно, что там, в библиотеке, когда мы убегали, книга упала на пол и так и осталась лежать, – с горестью признался Лукас. – Я не нарочно, Франсис, я никогда бы так по своей воле не поступил.
Художник договорил и тоже стал вслушиваться.
– Может, они уже в замке? – просил Лукас.
– Вряд ли они это посмеют сделать, – несколько неуверенно сказал Франсис.
– Они боятся нас, когда мы все вместе, а не по отдельности, боятся замка. Так что они не посмеют войти, разве что…
– Что? – вздрогнул Художник.
– Разве что они точно знают, что ты здесь и решили выждать, когда мы выйдем отсюда, – уже гораздо более спокойно произнес старик.
– Что со мной они собираются сделать? Зачем я им нужен? – Художник говорил прерывисто, параллельно вслушиваясь и стараясь уловить хотя бы шорох, доносящийся сверху, из замка. Стук неожиданно продолжился и столь же неожиданно стих.
