Как бегом вернулась домой и, не разуваясь, прошла в комнату, в которой стояла картина. Как провела рукой по картине, погладила, словно прощаясь, силуэт, появление которого так ее смутило. Сходив на кухню, она пришла с большой тарелкой, зажигалкой и бутылкой жидкости для розжига, которую Евгений собирался опробовать на шашлычных посиделках в майские праздники на даче. Еще совсем недолго Мария простояла в сомнениях, а потом просто сорвала холст с мольберта, свернула его, перегнула, положила на тарелку, облила жидкостью и попыталась поджечь. Зажигалка никак не срабатывала. И так и не сработала. Бензин вспыхнул просто от искры из-под кремня.
Не вспомнит и то, как комната наполнилась дымом, как шипела, сгорая, краска. Как, закрывая лицо от пламени, увидела в его отблесках ту, что была ведьмой. Она стояла в углу комнаты, усмехаясь, опустив голову, а когда картина догорела, сразу же исчезла. Как зазвонил в кармане куртки телефон и взволнованный Александр Александрович, заикаясь, сказал:
– Маша, прости нас, пожалуйста. Мы сделали все, что могли. Это стволовой инсульт. Полчаса назад Женя… Ты врач, понимаешь. Приезжай, потому что ты нужна нам. Тебе нельзя сейчас оставаться одной. Машенька, прости.
XI
Художник все видел. Он тоже был там и наблюдал, как горит его картина, натворившая столько несчастий, перечеркнувшая его жизнь. И слышал то, чего не слышала Мария, как ведьма сказала:
– И снова все повторяется, еще ни один из вас не воспользовался своим шансом. Тогда зачем он вообще дается? Догадываешься?
– Догадываюсь, – ответил Художник. – Никакого шанса не было. Ты заранее знала, что так будет со мной, как и со всеми. Я уверен, даже если бы я захотел поменять себя на жену или на дочь, ты бы не позволила это сделать. Ты же женщина. И ты мать. Я все знаю. Ты сама приносишь Франсису еду. Это ведь твою дочь он пощадил и не попросил ничего взамен?
Ведьма отвернулась и, скрываясь из виду, словно напомнила:
– Ты в замке навечно, твоя душа никуда отсюда не двинется.
Художник долго не разговаривал ни с кем, даже с Франсисом. И в споры с Лукасом не ввязывался. Как и остальные, он просто часами сидел и молчал. Еще свежи в памяти были слезы жены и дочки, причитания тещи на похоронах, где он стоял в стороне и прощался сам с собой. Нелепое ощущение. Вот ты. Здесь и сейчас все происходит, а ничего исправить нельзя.
Так длилось долго, затруднительно сказать сколько, потому что там, где был Художник, не было времени. Чтение помогало ему развеяться, оттолкнуть от себя дурные мысли и почерпнуть что-то неожиданное, для себя. За чтением Художника никто не беспокоил. Это было интимное занятие – интимное во всех смыслах этого слова. Иногда он принимался читать вслух, шепотом про себя проговаривая слова. Тишина разносила шепот по замку. Лукас предпочитал в такие моменты схватить со стола глиняный кувшин и отправиться вниз за водой, сидеть долго под землей, слушая и наблюдая, как капли воды срываются из трещины между камнями и падают вниз.
– Все еще думаешь о них? – спросил Художника Франсис, когда, по его мнению, для этого пришло время. – Подумай о себе. Здесь, взаперти, можно сойти с ума от своих мыслей, от воспоминаний о прошлом.
Глаза Художника загорелись.
– Франсис, я хочу тебе кое-что показать, только прошу, не осуждай меня и никому не говори о том, что ты увидишь. Идем наверх, там нам никто не помешает.
Наверху, в библиотеке, оглядевшись, Художник просунул руку за книги и достал оттуда сверток серой ткани, той самой, в который был завернут хлеб. Художник тогда стащил эту ткань и спрятал. Дрожащими руками он развернул ткань, разложив ее прямо на полу.
– Вот, старик. Только молчи, умоляю, ни слова.
На ткани углем был начертан рисунок. Франсис покачал головой и улыбнулся. На рисунке был большой дом, сквер перед ним, детская площадка, а на ней двое – девочка и молодая женщина с длинными волосами, с изящной фигурой и чуть угловатыми плечами. Женщина, она – придерживала панаму, которая слетала от порыва ветра. А девочка сидела на скамейке, раскрыв книгу, и вопрошающе смотрела на женщину, будто говоря: «Почитай мне, мама».
– Это они, старик, понимаешь? Это они, мои любимые, я их помню. И что бы ни говорили ведьмы, я всегда буду помнить. И если уж из-за картины я попал сюда, в заточение, то почему благодаря картине не могу вернуться назад? Молчи, просто молчи и не отнимай у меня этот призрачный шанс. Пусть он ничтожен и пусть все это выглядит смешным, но я не могу без этого, старик, просто не могу. И мне не важно, выпадет ли мне когда-нибудь возможность выйти из этого замка или нет, я просто хочу верить, что пусть не у меня, но у кого-то же это получится!
А там, куда Художник больше никогда не вернется, наступало утро. Люди снова толкали друг друга в автобусе и не замечали того, что происходит вокруг. Им не было никакого дела до прорывавшихся наружу красок весны, до появлявшихся на деревьях листьев, до игры света и тени на немытых окнах домов и поблескивания лужиц в трещинах в асфальте. И когда на очередной остановке в автобус протискивалось еще несколько человек, кто-то из глубины обязательно раздраженно спрашивал:
– Чего там толкаетесь, как бараны?
И все обращают взоры туда, где кто-то кого-то нечаянно задел, а не по сторонам. Мимолетный конфликт оказывается интересней всего происходящего вокруг. Вот и парк. Деревья уже совсем зеленые, как и газоны. И гуляют по парку не только одиночки с собаками, для которых не существует плохой или хорошей погоды, ветра и дождя. На скамейках даже в ранний час можно заметить парочки, кидающие крошки от припасенного накануне на обед, но так и не съеденного бутерброда.
Хотя и в лицах тех, кто спешит на работу или на учебу появляется что-то такое, чего не было до этого. Какая-то неведомая сила заставляет их чаще улыбаться, стараться не поддаваться всеобщему озлоблению в те моменты, когда кто-то кого-то толкнул или не выпустил на остановке.
Что, если суету действительно перенести на холст? В каких красках она будет изображена? То, что не в серых и унылых, это абсолютно точно. У Художника в руках лишь кусочек угля, но Франсису кажется, что цвета на его картине невероятно яркие. И синяя блузка на Марии, и красная глянцевая обложка книги, и скамейка, выкрашенная в зеленый цвет, с которой краска сходит какими-то по-особому живописными кусками.
– Нравится? – спросил Художник, чувствуя, что старику молчание дается трудно, и он с трудом сдерживает слова в себе. – Я знаю, что нравится. Здесь, конечно, много фантазии. И дом выглядит у нас немного по-иному, и эту скамейку давно заменили. Но все равно, старик, это все со мной, я все это помню! Я боялся, что тут же забуду, когда картина будет сожжена. Когда я смотрел, как она горит, мне хотелось расплакаться. Но теперь…
– Теперь посмотри, что я тебе покажу, – тихо сказал Франсис, потянулся к полками с книгами и достал ту, что была в самом низу. Волнуясь, он раскрыл ее. В середину книги был вложен пожелтевший лист бумаги, на котором были нарисована молодая женщина и двое мальчиков лет двенадцати.
– Я там остановил свой взгляд, в паре штрихов тому назад, – продекламировал Художник и улыбнулся.
