Я помнила всё до того момента, как положила сдачу в кошелек.
Потом время сделало скачок, и вот я уже сидела на скамейке. Одиноко стоящая в центре высотного сооружения, моя скамейка была окружена высокой порослью деревьев. Отбрасывая тени, деревья делали окрестный мрак еще гуще.
Близилась ночь, и вокруг не было ни души. В светлое время дня здесь, должно быть, собираются, захватив с собой обед, девушки-служащие и, ловко орудуя, кто вилками, кто палочками, болтают без умолку. Но сейчас здесь стояла полная тишина, ни малейшего ветерка.
Было приятно наблюдать, как белые лепестки летят в ночной темноте. Медленно падая, лепестки ложились на землю. Отрываю один, за ним еще один.
На одном стебле росло сразу несколько цветков, поэтому мои пальцы не останавливались.
Постепенно на земле под ногами образовалась маленькая белая кучка.
— Тебе его не жалко? — вспомнился мне собственный голос, строго журящий двухгодовалую малышку Момо.
— Цветочку больно, когда ты его щиплешь, — пристыдила я Момо, когда та, сорвав на лугу желтый цветок, принялась без задней мысли обрывать ему лепестки.
— И белому цветочку больно, и желтому цветочку больно, — мысленно попробовала я сказать сама себе. Стало противно. Оттого, как фальшиво прозвучал мой голос. Да и от самой фразы.
Я же не знаю, как больно цветку. И никогда не знала. Наверное, я не имела права делать дочери замечание. Но Момо все же послушалась и перестала теребить цветок.
— Когда рвёсь лепестки, ему больно, да? — повторила она за мной и лучезарно улыбнулась.
Мы поднялись и зашагали с луга прочь. Сорванный цветок Момо выбросила. Я сделала вид, что не заметила этого, и мы шли до самого дома, дружно взявшись за руки.
Когда я вернулась домой, Момо и мама вели себя как ни в чем не бывало.
— Я дома, — крикнула я с порога.
— Привет, — в голос откликнулись обе. Зайдя в гостиную, я ощутила странное чувство. Белое пространство стены было чем-то залеплено.
— Рэй! — невольно воскликнула я.
На кнопках висело несколько старых фотографий.
— Я тут убиралась, и обнаружила целую кучу, — пояснила мама, едва заметно отводя глаза.
— А я прикрепила, — присовокупила к словам мамы Момо.
Там были не только фотографии Рэя. Была я, держащая на руках месячную Момо. Отец и мать Рэя, приветливо улыбающиеся за уставленным недопитыми бокалами столом. Младшая сестра Рэя и два её сына, хохочущие, повиснувшие друг на друге. Этот снимок мне отправили как раз тогда, когда старший праздновал свой Сичи-госан[19], Рэй к тому времени уже исчез.
Фотографии, видимо, неслучайно накладывались краешками одна на другую и были расположены немного по диагонали, вся композиция на стене смотрелась очень хорошо. Среди прочих висела карточка, где я, мама и папа были засняты втроем. Я отчетливо помнила, как мы фотографировались в тот раз. Я проводила свои весенние каникулы перед переходом во второй класс старшей школы, а папа только что вернулся домой из другого города, куда он был командирован на продолжительную службу. Собравшись поужинать на Гиндзе, мы облачились в парадную одежду и решили перед выходом сфотографироваться в саду. Холодок весеннего вечера холодил кожу, папа поставил фотокамеру на калитку и настроил автоматический режим. С первого раза аппарат не сработал. Не успели мы приготовиться ко второй попытке, как мама вдруг засуетилась:
— Погодите, погодите! Это же плохая примета — фотографироваться втроем. Кэй, там стояла маленькая куколка, да, да, там, в прихожей — стеклянная фигурка, сбегай, принеси её. Можно просто её в ладони зажать и сфотографироваться.
Я бегом кинулась в прихожую и схватила куклу. Прохладное стекло прикоснулось к ладони. С замирающим сердцем я смотрела потом на проявленный снимок, который запечатлел троих, но я знала, что там есть еще один — невидимый. Трое, но на самом деле четверо. И всё-таки трое.
Эта и ещё чуть больше десятка старых фотографий висели на стене.
— Да, все это время они были где-то спрятаны, — промолвила я, и Момо внимательно посмотрела на меня:
— Когда вот так достанешь их откуда-нибудь и начнешь рассматривать, то кажется, что все это было по правде.
Слово «по правде» Момо произнесла особенно отчетливо.
— Это и так было всё по правде. На самом деле, — сказала я, на что Момо покачала головой.
— Но я-то не помню, по правде это было или нет.
Мама громко рассмеялась.
Глаза Рэя на фотографии куда-то сосредоточенно смотрели. На что он так пристально смотрел, я уже не помнила.
Может, Сэйдзи выберет время встретиться со мной. «Выберет время, не выберет время», — поразилась я формулировке собственных мыслей. Неужели наши с ним отношения заключались лишь в том, что он иногда выбирал на меня время, а иногда нет.
— Не может быть, — тряхнула я головой.
Приободрившись, я набрала его номер. «Ненавижу телефон, — как-то давно говорила я Сэйдзи. — Неприятно, оттого что я не вижу, что ты делаешь, когда разговариваю с тобой».
— Что бы я ни делал, я всегда в порядке, — ответил Сэйдзи.
Слово «в порядке» меня рассмешило. Действительно, Сэйдзи выглядел так, будто у него всё в порядке. Всегда уравновешенный, спокойный, казалось, ни что не в силах вывести его из себя.
— Э-э, — начала я, но жесткий голос прервал меня.
— Я сейчас занят.
— Но… — не отступалась я.
— Правда, я не могу сейчас разговаривать.
В самом деле, вот бы увидеть, что он в данный момент делает. Я прислушалась, но так ничего и не расслышала. На улице он сейчас или в помещении. Если взял трубку, значит, вряд ли у него сейчас совещание. А, может, он вышел на минутку, чтобы ответить на звонок. Но если он не хочет разговаривать со мной, зачем тогда ему выходить?
«Ненавижу телефон», — еще раз подумала я.
— Понимаю, ты занят. Позвони мне, как освободишься, — попросила я и почувствовала, как Сэйдзи замялся.
Должно быть, не решается заявить: «Не звони мне больше». В чем же причина того, что Сэйдзи стал таким? Как бы то ни было, мне трудно его понять.
Точно так же я не могла понять и слов, которые он сказал мне как-то: «Ты ни во что не веришь». Ведь я на самом деле верила. Если бы я не верила, я не родила бы ребенка. Если бы не верила, не встречалась бы с Сэйдзи столько лет. Если бы не верила, не могла бы дышать, чтобы жить дальше.
Но где-то внутри меня все же витало едва уловимое осознание того, что я сама знаю, что ничему больше не верю.
Я ничему не верю. С того самого дня? С того дня, когда от меня ушел Рэй?
Сэйдзи невозмутимо и решительно повесил трубку. «У него будет все в порядке и без меня», — подумала я, и на глазах выступили слезы.
— Глупости это всё, — заметила женщина. Уже давно они не появлялись, мои преследователи.
— Если ты о Рэе, не хочу сейчас о нем думать, — раздраженно огрызнулась я, на что женщина засмеялась:
— Вы, живые люди, слишком заняты, — смеялась она.
«Наверное, она права», — подумала я. Вот так мы живем, а жизнь все время меняется, и нет времени передохнуть. Утренний пейзаж превращается в день. Ночные мысли утром принимают иной ход. Даже шапку, которую носил в прошлом году, в этом году уже не наденешь.
— И с Момо мы уже не понимаем друг друга, — невольно пожаловалась я женщине, особо не ища от неё дружеской поддержки.
— Да, собственных детей особенно трудно понять, — с неожиданным сочувствием откликнулась она. — Ты неусыпно следишь за ними, они меняются у тебя на глазах, и сердце твое радуется и ликует, но одним прекрасным днем они вдруг раз и навсегда уходят от тебя.
В памяти всплыло лицо Момо. Отвернутое от меня лицо. Линия щеки, начинающаяся около ушка, такая мягкая, но в ней уже застыла упрямая воля.
Еще вчера мне не давали покоя воспоминания о Рэе, но сегодня все мои мысли были заняты только Сэйдзи. Момо, которую я совсем недавно качала на руках, уже бежала прочь от меня, а я лишь растерянно смотрела ей вслед.
— А ведь в самом деле, я всё куда-то спешу, наверное, это глупо.
— Все вы такие. И этот, как его там, Сэйдзи. По мне, так и он ведет себя, как полный дурак. С чего ему вдруг взбрело в голову с этаким упрямством отвергать тебя? — отозвалась женщина.
Солнечное сплетение пронзило болью. Болью, вспыхнувшей при слове «отвергать».
— Неужели в мире нет ничего неизменного? — спросила я её. Женщина неопределенно покачала головой, то ли утвердительно кивая, то ли говоря «нет», а может, не то и не другое.
— Когда бросишь в море, — после некоторого молчания заговорила она, — на душе становится так хорошо. Если бросить далеко-далеко в море.
В памяти всплыла фигура женщины, которая тогда выбросила двух младенцев в море. Волны бушевали. Нежно прижав ребенка к груди, она кинула его вниз. Её руки, ничуть не дрогнув, быстро разогнулись. Сначала одного, потом второго — женщина бросила двойняшек в море. Огромные волны тотчас поглотили обоих.
