— А он не такой дурак, — сказал Шугармен. — Хотя бы под призыв не угодит.
— Ой, только вот не надо! Кому такой болезненный цуцик нужен в армии? — скривился в ответ отец Джейка.
Со дня исчезновения сына Ханна ни разу не усомнилась, что он вернется. Он вернется весной, заверяла она соседей, злобно сверля их взглядом. Когда зацветет сирень под окном. Но пришла весна, потом опять пришла весна, а Джо не возвращался. Вместо него в январе сорокового у Ханны на пороге появился высокий мужик с пустыми серыми глазами.
— Вообще-то, — лениво процедил он с улыбкой, от которой по спине забегали мурашки, — мне нужен Джозеф Херш, известный также под именем Джесс Хоуп.
Мужик назвался инспектором Королевской канадской конной полиции[126].
— Что он наделал? — всполошилась Ханна.
— Никаких обвинений против него не выдвигается. Мне надо просто с ним немножко покалякать.
— Таки, вы знаете, не только вам!
Вечерами Ханна либо присаживалась на балконе, либо стояла в гостиной у окна — нет, вы представьте, каждый божий день! — и каждый раз дергалась, когда к дому подъезжал незнакомый автомобиль. Когда надо было уходить и в квартире никого не оставалось, Ханна всовывала в щель двери записку, где указывалось, у кого из соседей оставлен ключ. Морозными вечерами прочесывала улицы, искала Джо, а заодно продавала газету «Газетт» — в центре, где-нибудь перед отелем «Вог» или неподалеку от джаз-клуба «У Динти Мура», либо в толпе болельщиков у «Форума»[127] после хоккейного матча. «Гзэт!.. Гзэт!»
Ханна была костистая, жилистая тетка, вся из торчащих во все стороны углов, с лицом морщинистым как мятая оберточная бумага, да и цветом в тон ей же; на нем горящие черные глаза и бородавка, как шуруп ввернутая в длинный, загнутый книзу нос. Зимними вечерами (холодными, надо сказать, до посинения) она ходила в мужской кожаной шапке с опущенными ушами, двадцать раз обмотав шерстяным шарфом тощую цыплячью шею, а поверх всех кофт натягивала красный форменный свитер хоккейной команды «Монреаль канадиенс». На поясе кожаный кошель, а пальцы шерстяных перчаток отрезала, чтобы удобнее было отсчитывать сдачу. Вот обувка у нее было справная — унты летчиков ВВС, изнутри утепленные овчиной: а как же, главное ноги в тепле! «Гзэт!.. Гзэт!»
Где-то Ханна выискала спятившего, растерявшего уважение в массах ребе, последователя любинерской, редкостной какой-то традиции, кабинет которого был завален схемами и таблицами — пособиями по хиромантии и френологии; она входила, целовала кисти его талита[128] и совала деньги пачками, упрашивая придумать действенную молитву о возвращении к ней ее Джо. Однако не помогла еврейская некромантия. Тогда Ханна припала к бетонным ступеням церкви Святого Иосифа, пошла по ним взбираться на коленях, вознося молитву ко Христу, но и он не помог, чем, в общем, даже и не удивил. Потом Ханна взяла за правило ходить по вокзалам, смотреть, как приходят и уходят эшелоны с войсками, принялась искать Джо среди солдат с тем результатом, что однажды рождественским утром газета «Стар» вышла с огромной рекламной фотографией, на которой Ханна протискивается сквозь толпу солдат, будто бросившись к кому-то любимому и родному. Сверху полосу венчал лучезарный крест, по периметру фотография была обведена рамкой из омелы, а внизу шел штриховой рисунок: солдат в землянке, читающий письмо. Подпись гласила:
ПУСТЬ НЕ ГАСНЕТ РОДИМЫЙ ОЧАГ
С антрацитом Мак-Таггарта — не погаснет!
Ханна же всюду носила с собой фотографию Джо, и если к кому-нибудь на Сент-Урбан или даже в Утремон приезжали гости из Нью-Йорка или Торонто, если воскресным вечером в синагоге горел свет, шла бар-мицва или происходило венчание, Ханна была тут как тут — сущее наказание, кошмар всей улицы — она шла от стола к столу, показывая фотографию, да еще с этаким злым, обвиняющим видом. Если ее приглашали сесть, тут же налегала на виски и начинала нести сущую околесицу, и все про Джо. Рассказывала о тех временах, когда у него — маленького, тщедушного четырехлетки — тело было шершавым как наждак из-за стригущего лишая и как он был на волосок от смерти, заразившись скарлатиной. Вспоминала, как он однажды чуть не задохнулся, подавившись ржавым гвоздем.
— Да ведь и с самого начала — кто мог подумать, что он выживет? — повторяла она вновь и вновь. — Кто, я вас спрашиваю! Бог? Ага, сейчас! Он прямо все глаза проглядел, заботясь о Своем избранном народе! «Костыль» Джонс?[129] Косоглазый главный раввин Лондонского зоопарка? Доктор Геббельс? Джо у меня родился в промерзшем горняцком бараке в Йеллоунайфе[130] при вспоможении (если это можно назвать таким словом) всегда поддатой польской повитухи, пока его папаша где-то опять напропалую пьянствовал. Родился слабенький — заплакать и то не мог. Во-от такусенький и весь синий — как чернилом намазан. Кто мог подумать, что он выживет? Я! Одна только я.
В течение всего бейсбольного сезона Ханна держала объявления в газетах всех городов, где шли игры высшей лиги, а в ту неделю, когда проводились конские бега «Кентукки-дерби», газета «Луисвильский курьер» выходила не иначе как с таким ее воззванием:
ВОЗНАГРАЖУ!!!
всякого, кто предоставит информацию о местопребывании Джозефа Херша, также известного под именем Джесс Хоуп. Рост 6 футов 1 дюйм, волосы черные. Сведения высылать по адресу: а/я…
Чем дальше, тем более злобно тыкала она фотографией Джо под нос испуганным иностранцам в гостиничных вестибюлях, в зале прибытия аэровокзала и в порту, где швартовался паром. В конце концов, она сама стала темой для газетной колонки «Что к чему» Мэла Уэста в монреальской «Геральд». «НАДЕЖДА В НАШЕМ СЕРДЦЕ КАК ЗВЕЗДА[131] — писал когда-то бард, и ведь как в точку, будто про нее сказал! При том что Ханна Херш обычная, простая баба и наша давняя знакомая — мы ее каждый день встречаем то тут, то там на улицах и площадях нашего города…» Дядя Эйб вызвал Ханну к себе в офис на седьмой этаж Доминион-сквер-билдинга. Газета с позорящей колонкой лежала на столе.
— Ф-фи! — сказал он.
— Это мой первенец, — нисколько не смутилась Ханна.
Первенец, но ребенок не единственный. Меньше чем через год после исчезновения Джо Дженни пришлось бросить Флетчерфилдскую школу и пойти работать. Ее одобрили: как-никак матери помогает, да и не просто помогает — почти что в одиночку поднимает брата Арти. И уж совсем зауважали, когда выяснилось, что и учебу она тоже не бросила — ходит в вечернюю школу, но почему всегда с таким постным видом? Нет, что вы спорите? Вы увидите, спросите то же. Потому что ее прыщи теперь высохли и исчезли, и она оказалась весьма миловидной особой, особенно когда этак вышагивает домой с работы в новом свитере, надетом на летнее платье — на локотке сумочка, в другой руке авоська с продуктами и книжкой, а попа юбкой так обтянута, прямо что твой арбуз, но мальчика, чтоб был для ней достаточно хорош, вот не найти ей! Вот с целой улицы! А еще слух разнесся, будто бы Дженни из своей вечерней школы больно уж поздно домой приходит и не очень-то уважительно разговаривает с матерью, тогда как сказано: чти матерь твою!
Даже такую, как Ханна.
— Гзэт! — выкрикивала Ханна на углах улиц. — Гзэт! — а иногда ни с того ни с сего вдруг разражалась рыданиями или принималась материть прохожих.
Однажды ранним весенним утром, когда сирень была в полном цвете, Ханна высыпала из хранившейся на кухне кофейной банки весь недельный запас продуктовых денег и кинулась на угол Сен-Лоран и Рашель на базарчик, откуда возвратилась с маринованным языком, жирным гусем, мозговыми косточками, куриной печенкой, огурчиками, черешней сорта «а-бинг», импортным виноградом и ананасом. Себе под нос напевая, разожгла плиту. Дженни, как раз убегавшая на работу, была не столько огорчена растратой денег, сколько испугана, увидев Ханну невменяемой и в таком необъяснимом возбуждении.
— Сегодня Джо возвращается! — объявила Ханна.
— Он что, письмо прислал?
— Из дома ушел он совсем налегке, и сердце оставил в солдатском ларьке… Чарли, Чарли, мама не забыла…[132]
Придя с работы, Дженни обнаружила, что вся плита уставлена булькающими кастрюлями. А из духовки только что вынут противень, полный горячих хрустких булочек с изюмом, и всунут другой, с медовой коврижкой. В гостиной на столе праздничная посуда, ваза полна фруктов и накрыта свежей льняной салфеткой. Арти, несмотря на сопротивление, переодет в лучший выходной костюмчик; ботинки сверкают…
— Ах, подружка моя, мой спасательный круг, — опять запела мать и откинулась в кресле, будто бы в томном изнеможении, — ты скажи не тая, где мой ласковый друг…
Но в конце концов настало время Ханне отправляться продавать газеты.
