знал кот и то, что это нечто в писательские произведения не входило. И, по мнению кота Маркеса, читавшего из–за плеча все опусы, это было совершенно несправедливо.
Впрочем, кот не был критиком. Кот был слушателем. За эту мудрую позицию он был выделен писателем из прочих домашних котов, и особо приближен к кухне…
Сегодня, едва Маркес приготовился слушать Алхимика, как ощущение присутствия кого–то незримого встревожило его… голубая шерсть заискрилась, а из мягких подушечек лап, выткнулись лезвия когтей.
— Ты что, Габрик? — потирал он проколотое до крови колено. Но Маркес соскочил, не желая делить присутствие с кем–то ещё…
— Знаешь, Гарсиа, — говорил писатель коту, занявшему удобную для обороны позицию, — как я устал от этих игр Эго!.. И разве сочинять учил нас Повелитель слов?! Сочинять — всегда означало: быть в плену иллюзии. Той единственной писательской иллюзии, чья магическая сила была всегда известна под именем Майя[13].
— Иллюзия. Майя. Проникновение, — согласно замурлыкал Маркес.
— Именно, — радовался пониманию кота писатель. — Проникновение. Оно всегда являлось высшей формой Герметического искусства… Мистическое, интуитивное проникновение. Проникновение в суть всех вещей… в самую душу… в печёнку!..
Искусство Гермеса учило одновременному осознанию иллюзорности и полной реальности мира. Мир, в котором человек получал божественный дар, в силу своего подобия богам был столь же реален, сколь и тот, в котором он сомневался… и, страдая от раздвоенности, менял и себя и своего героя…
Получавший наставление, каким бы слабым ни был его ум, неизменно достигал Освобождения. Он знал: есть люди, которые накопили в течение всех своих воплощений много плохой кармы. К их числу относились и те, кто нарушил обеты, и те, кто, лишив себя стремления к Высшему, уже не были способны распознать Реальность.
И никакие наставления здесь не помогали. Затемненное сознание вызывало образ Страха, а тот уж находил средства, чтобы заставить бежать… от реальности… от Любви, ее тишайших и нежнейших звуков… бежать от Сияния!.. бежать, сломя голову, к самому черту… да на рога! Бежать!!
Снова терял сознание… и в обморочном бреду предстал пред светом дня Четвертого. Потом узнал, что это был день Златокудрого Меркурия.
Тот уже был здесь. Он явился в образе Безбрежного… и красный огненный шар озарял небеса… и свет восхода был непостижимым… и было это олицетворением самОй вечной жизни.
Облака же отливали тусклым светом прета–лока… они насылали мысли… а те порождали зависть… Это была зависть к легкости, с которой рождалось и умирало Светило. Медитируя на восход, впустил мысли о закате… и тогда тусклый прета–источник мгновенно стал поглощать внимание… А он… он подкармливал прямо с руки… как подкармливают птенца!.. свою ностальгию!.. вскармливал по крохам… и неистово страдал по иллюзиям, так милым его сердцу…
Но тот, что пришел из Красной Западной Обители Счастья… тот, что сейчас восседал на своем павлиньем троне… взмахнул!.. то ли скипетром, то ли кадуцеем… то ли — волшебной палочкой, увенчанной цветком лотоса… взмахнул!.. и иллюзия заката исчезла…
Новый взмах посохом!.. и вспыхнуло сияние зажженной Зари!..
женщина в роскошном белом белье, повелела приблизиться. И когда оказался рядом с нею, она протянула руку… и ввела в Красный Свет[14].
— Что это?..
— Первичная форма твоего агрегата чувств, — услышал прощальные слова удалявшейся женщины, чье сияние даже здесь в Красном Свете, оставалось неизменно белым…
И, то ли оттого, что осознал что–то, то ли потому, что вдруг увидел тот самый агрегат чувств… только теперь, за телом закрепилось названье: машина… привычный… удобный и слаженный организм… запрограммированный на саморазрушение…
И вот уже Сверкающая Форма, наполненная Красным светом, обретает невиданную свободу. И в радости этой формы, в капле, отдавшейся во власть падения, свистит пространство… оно разворачивается водяной воронкой… И там, за чёрной дырой домотканого ковра с изображением небесного океана, зажигаются новые звезды… и сияние их ослепительно… и прекрасно… это сияние, исходящее из самого сердца… смотреть на него — никакой возможности.
Испытывая приближающийся страх перед аллергией, вдохнул запах нарциссов!
— Нарциссы? — удивился… Этого было довольно, чтобы всё вокруг изменилось. Одной мысли… вопроса было довольно, чтобы изменилось не только состояние духа, но и место моего пребывания. И если, как говорили мудрецы, ты там, где твоя мысль, стало быть, закинуло меня достаточно далеко.
В мире, где любая мысль становилась пищей для внимания, наблюдал я за тем, как мой Страх утолял свой голод.
… Писатель устал от сражений. Каждый раз, удивительным образом превращаясь в Алхимика, он ощущал сопротивление со стороны жены.
Она боялась его состояний. Видя внезапные изменения в своем муже, она не верила в то, что все призванные им силы готовы служить ему на благо.
Она не верила, что кто–то вообще может или имеет право использовать какие–либо потусторонние силы, и что силы те могут служить на благо.
Она не верила ему! Не верила, что он делает это во благо… Ведь сколько раз он разочаровывал ее! Это происходило каждый раз, когда он объявлял мобилизацию своих сил. И, вышедшая из–под власти его чар, она смотрела на него испуганными глазами женщины, которую бросил, разлюбил, предал мужчина.
В жене успешно совмещались мягкость женщин, сияющего солнцем Востока, и суровость барышень, хрустящей под снегом, как Русь под татарином, Бугульмы.
Восставший в жене Воин был бесстрашен, безжалостен и жесток. Ведь не случайно ее подруга–чернокнижница, потомок великого Тамерлана, всегда льнула к ней. И тогда, из кроткой, нежной и ласковой жены, она превращалась в Воина, дошедшего до ворот Иерусалима…
Разгневанной Исидой метала она в мужа шаровые молнии, и нужно было обладать чем–то от Осириса, чтобы по–прежнему оставаться от нее без ума.
Спасательные крюки баграми шарили в пространстве… он же… он бежал от них… ему виделся сноп спасительного света, а память выставляла это как вспышки фотохроникёров… и он бежал от объективов… прятался… знал репортерскую братию… чувствовал… даже на таком расстоянии… чувствовал, как профессионал… за обшивкой «Splendid» было достаточно таких парней… эти могли потопить не одну подводную лодку…
… теперь же… когда это случилось… когда произошло непредвиденное… и на дне океана действительно валялись обрубки душ огрызнувшихся чудовищ… он с чувством глубокой вины за случившееся бежал… бежал от ужаса!.. горя!.. бежал от нежелания становиться объектом чужих вспышек… чужих объективов… а натиск становился всё невыносимей… и софиты окончательно ослепили его!.. это было сафари наоборот!.. впервые он не был охотником!.. впервые охота шла на него!.. и он обхватил голову руками!.. прикрыл глаза… уши… нос… и замер… как замирает на дороге птица, ослеплённая фарами джипа… невероятной мощи вспышка прекратила все его страдания… исчезло всё… исчезла вонь… исчезли репортеры… улетучились видения… но оставался страх…
он боялся… боялся Того Света… и он бежал от него… наивно полагая, что можно убежать от смерти!.. и яркий тот свет, перекрывший все видения, снова ужасал его… и хотелось туда, назад!.. где глаза видят привычные образы!.. где призывным маячком мерцает красный луч сигнального прожектора…
и он несся туда!.. по ту сторону собственной реальности!.. где люди плакали и смеялись… где скорбь давно воцарилась на троне… где он был провозвестником скорби…
— Осознай ту мудрость, — говорил я себе, стоя у зеркала, перед тем, как отправиться в путь.
— Исполнись смирения… слейся с тем светом… достигни состояния будды…
Я вслушивался в собственный голос и не мог ни осознать, ни прочувствовать ничего из того, что произносило моё отражение…
Отражение говорило справедливые вещи… и я понимал это головой… как понимал и то, что это необходимо сделать… и желание было огромно!.. и техники под руками… и все Святые писания переложены закладками… и расположение звезд благоприятное… и фазы луны совпадали!.. и все компоненты для алхимической реакции были соблюдены!.. но чего–то не хватало!!! Чего–то недоставало Алхимику… быть может, веры?..
