УТРЕННИЙ ВАСЯ
Дерьмо и армия неразделимы.
Этот древний тезис мы сейчас напитаем свежей кровью.
Одинокий утренний Вася с удовольствием посмотрел на свою толстую лоснящуюся гусеницу, свернувшуюся на дне, и, нажимая ногой на педаль нашего удивительного флотского унитаза, другой ногой собирался ловко перебраться через комингс выгородки гальюна.
Как только первая нога исчезла с педали, та, немного подумав, сделала "ды-ынннн!" – и вернулась на свое место.
Катапультированная гусеница нежно легла на плечо вслед уходящему утреннему Васе. Так он и ходил с ней везде, привыкая к ароматам.
Когда он явился на завтрак, все подозрительно заводили носами: чем это у нас тут? Потом нашли «чем», успокоились и с удовольствием уставились на Васю.
Он не понимал, чего это они на него так вперились, подозревал неладное, недовольно сопел и возился.
– Ой, Вася! – воскликнули все. – А ты теперь не один ходишь?…
– Их теперь двое…
– Два Васи! Один такой большой-большой, а другой такой маленький, маленький, черненький…
Вася все еще не понимал и обижался. Тогда ему сказали в лоб:
– Слышь, Вася, а чего ты пришел на завтрак с прошлым ужином на плече?
– Где?!! – и тут Вася увидел свою нежную гусеницу. Кажется, она ему подмигнула.
Глаза его округлились, он шарахнулся от нее, подпрыгнул вверх, насколько позволил стол, опрокинул бачок с первым, рванул, наступил в него, обварил ногу, застрял там тапочком – никак не вырвать – и от боли заскакал с бачком на ноге, шипя и отплевываясь, опрокидывая другие бачки. Через минуту столовую было не узнать.
Потом обваренный Вася со всякими выражениями добывал из бачка свой с дикой силой впечатанный тапочек.
Раньше на флоте часто говорили: «Альтернативы нет!»
И то, что этой альтернативы у нас не было, с утра до вечера до нас всеми средствами доносили. Просто в ушах звенело.
Даже мой старпом, когда ставил на стол литровую бутылку спирта, всегда говорил:
– Альтернативы нет!
С помощью этой альтернативы, а точнее, при полном ее отсутствии я даже с женой общался.
Тогда мы – подводники – жен своих очень редко видели. Раза два в месяц. Как тут не поинтересоваться насчет альтернативы? Интересовались. А как же!
Встречаешься, бывало, с женой в постели, и после того как период пузырей и восторгов заканчивался, и наступал период, когда надо было что-то делать, спрашиваешь ее, бывало, негромко так, с некоторым внутренним беспокойством:
– Как у нас насчет альтернативы?
А жена смеется и говорит:
– Не волнуйся, дорогой, альтернативы нет!
И после этого мы с ба-альшой результативностью использовали момент отсутствия этой самой альтернативы.
Увольнение для курсанта – это командировка в параллельные миры. В те удивительные, восхитительные, потрясающие миры, где все шумы – приятная мандолина, что доносится из-за занавески в глубине мавританского дворика, и где водятся женщины, от которых уже отвык глаз.
К увольнению готовятся – чистят, гладят, стригутся, парят и опять чистят.
Об увольнении мечтают, имеют на него виды, строят относительно него планы.
Целую неделю.
Перед тем как встать в строй увольняемых, еще раз все чистят, драят и придирчиво смотрят на себя в зеркало – все ли там хорошо?
А потом становятся в строй, и старшина может все испоганить, может выгнать из строя из-за ерунды, а может и не выгнать, а сказать: "Устраните вот это!" – потому и волнение.
А еще в строю проверят документы: "Покажите ваши документы!" – нате вам мои документы, вот!
Собираясь в увольнение, курсант Сэм решил опорожниться.
На всякий случай.
Сэм – это не имя, это прозвище, потому что он большой и решительный.
Зашел Сэм в гальюн, достал сзади из-за ремня портмоне с военным билетом и положил его, чтоб не мешало, в ящичек с "Гальюн Таймс" (где лежат всякие там "Стражи Балтики" и прочие, порванные на аккуратные листочки, размером точно под жопу).
Сделав главное перед увольнением дело, Сэм вышел облегченно и в этом облегчении он совершенно забыл про свое портмоне.
Когда он ворвался в гальюн с безумными глазами: "Где мои документы?!" – на дучке (чаша Генуя) уже разместился Коля с третьего взвода, в два раза меньший по размерам.
Только Коля отложил там свою первую порцию, как дверь с тотчас же вывороченным замком отлетела в сторону, и в дучку влетел Сэм с безумными глазами. Колю он схватил за воротник и, ни слова не говоря, выдернул вместе со штанами на щиколотках. Потом он закатил правый рукав суконки и картинно нырнул в дучку по самое плечо.
Коля, натягивая штаны:
– Сэм, ты чё?
– Военный билет, – хрипит Сэм, поворотив красную от натуги рожу, шаря почти что на дне. – Где-то он здесь. должен быть.
– Так вот же он! – и Коля из ящика с "Гальюн Таймс" достает портмоне.
До построения увольняемых оставалось десять минут.
Сэм вылил на себя весь одеколон роты.
Васька Халькин привез в Ялту свою центральную нервную систему. На отдых.
Мичман Васька был подводником, а потому он был брюхат, лыс, коротковат и хронически счастлив.
Когда подводника выпускают на отдых, бархатный сезон сдвигают на декабрь.
Но даже в это время года в Ялте его встречает море зелени, очень ценный Никитский! сад с изумрудным травяным ковром, птички-фонтаны, сказочный воздух, капли дождя, лестницы мрамора и дворцы – земной рай, полный запахов, звуков, поэзии. Дикие слезы.
Редко кому удается сохранить вертикальное положение в царстве зелени после белого безмолвия, и Васька Халькин, конечно же, тут же опустился бы на четвереньки, если б у входа в Никитиский садик он не наткнулся. на кого бы вы думали? На заместителя командира по политической части.
Это обвал. Когда встречаются на отдыхе два таких изумительных украшения из одного экипажа – это обвал. Первого ждет бесцельное прозябание, второго – аритмия с безвитаминозом и бессонными ночами.
Не то чтобы Ваську Халькина нельзя было выпустить на международную дружескую делегацию. Можно было. Он уже однажды фотографировался с двумя космонавтами, из которых один был не наш, после того как обозвал их обоих «сынками» и заявил, что когда "он летал, они еще пешком ходили" и София Ротару, после ведра королевских роз, пела ему, запершись в отдельной комнате.
Ее чудесный голос два часа подряд прерывался Васькиным шлепковым рыданием.
С международной делегацией Васька бы справился. Просто он мог увести их не туда и показать им не те достопримечательности или мог выкинуть нечто такое, что на языке телевизионщиков называется "игры и танцы народов мира". Было уже. Его физиономия в таких случаях блаженно жмурилась и кивала.
– Ходить только со мной! – бросил ему через плечо смирившийся с ношей зам и, тут же представив себе, что будет с этой дивной природой, если Ваську так просто выпустить, с ужасом на него оглянулся.
Васькино лицо надело на себя надутое безразличие и покорность, буркнув что-то насчет прав всей страны на отдых.
Несколько дней они ходили по Ялте друг за другом: впереди всегда зам, обдумывающий возможные Васькины выходки, за ним – Васька, притихший, вздыхающий.
Они ходили размеренным шагом сомалийской пехоты. Как только они останавливались, Васька, как по команде, простужено восхищался предложенным видом.
Так долго продолжаться не могло. Это должно было чем-то закончиться. Кто-то из них должен был оступиться – напряжение росло – сорваться, чтоб дело докатилось до своего апогея.
– А кровь сдать можно? – Васька Халькин спросил и весь при этом подобрался, как барс в кульминации, когда они миновали веселый плакат, призывающий граждан сдавать кровь государству литрами.
– Кровь?… – зам удивился, но не насторожился. – Зачем это?… Ах кровь донорскую… – готовность отдать свою кровь на флоте всегда воспринималась с пониманием. – Кровь, наверное, можно.
Васька с места помчался так, будто от сдачи его крови зависела чья-то жизнь.
Для восстановления кровяного запаса потребовался кагор. Много потребовалось.
И потянуло на природу. В леса потянуло. В джунгли. Выть потянуло. Но не дотянуло.
До Никитских клумб Васька не дошел.
Он попал в зоопарк.
У клетки со свирепой медведицей Зоей собралась притихшая толпа. Зам локтями пробился в первые ряды. Сердце его не обмануло: довело и упало. То, что он увидел, нехорошо подкосило его ниже пояса, в обессилевшем разом желудке мерзко заныло, оральным путем пробежал холодок, во рту повис вкус дешевой дверной ручки, рука культяписто замотала, голос исчез.
В клетке, прямо за решеткой, рядом со свирепой медведицей Зоей, лицом на народ стоял Васька и говорил. Зрители, смотрители, дирекция – все, затаив дыхание, слушали Васькину последнюю речь. Временами, прерывая речь, он, обмолоченно повисая на плече у медведицы Зои, кормил ее чебуреками и объяснял ей накопившееся международное положение:
