Прошло уже много времени с тех пор, как до меня дошли последние вести из земли Магог. Человек, который мне их сообщил, сорокалетний глубокий старик, едва прибыв в страну Огон, отправился из моего госпиталя на небеса получать свое последнее имя. Мне он успел сказать, что в земле Магог никого не осталось. Селенья стоят пустые. Табуны одичавших лошадей бродят по степям. Но тэнгэры Затворных гор все так же строго охраняют опустевшую землю. Только теперь сложнее проникнуть туда, чем выбраться оттуда. Земля Магог совсем сокрылась и стала недостижимой.
Все эти годы я думал, что поступил неправильно. Хотел вернуться, пытался все забыть. Теперь мне стыдно, что я хотел забыть обо всем. Так стыдно, что, когда позапрошлой ночью Нишкни явилась мне во сне, я пал перед ней на колени. Я думал, что она снова будет молчать, уже приготовился к этому. Чего я не ожидал, так это того, что она заговорит. Все эти годы она молчала, лишь смотрела укоризненно. Нестерпимо больно было выносить этот взгляд. И вдруг — первые слова. От изумления я чуть не проснулся. Но ее рука опустилась на плечо и удержала меня во сне.
— Шепчу, — раздался ее голос, — знай, что я сердилась на тебя не за то, что ты покинул страну. Тэнгэр открыл мне, что тебе суждено погибнуть от злой хвори. И хотя сама я была готова умереть, я была не готова потерять тебя. Поэтому тебе было сказано покинуть страну, поэтому тэнгэр явился тебе. Но после ты пошел и говорил перед бегом. Ты поднял людей. Зачем ты это сделал? Тебе не следовало делать этого, Шепчу.
— Нишкни, — ответил я горячо, — я должен был призвать бега к ответу. Потому что словом Духа Балбана пренебрегли и зарезали черного барана с белой ноздрей, тогда как должны были зарезать белого барана с черной ноздрей! Ты понимаешь?
— Шепчу, — сказала она, — скажи мне, ради всего святого на свете, при чем тут баран?
Я готов был уже раскрыть рот, чтобы поведать ей о том, при чем тут баран, о Великом Духе Балбане, о его откровении, но тут понял, что слова мои ничего не докажут. Я помедлил в сомнении — и тут слабый голос, совсем непохожий на голос Нишкни, донесся до меня:
— Караульщик!
Несмотря на то что голос сильно изменился, его невозможно было спутать ни с каким другим. Этот голос принадлежал Великому Духу Балбану. Только на этот раз был голос слаб и дребезжал, словно дух разом постарел вместе со всеми нами.
— Караульщик! — позвал голос еще раз.
— Я здесь, — откликнулся я в крайнем изумлении.
— Как долго я тебя искал, — произнес Великий Дух Балбан. — Я понял, что там меня никто не слышит. Ты — единственный человек, который слышит меня. Возвращайся же к бегу и передай — ты слышишь меня? Святилище мое — в сухом овраге недалеко от урочища Шукай. Пусть отправятся немедленно и принесут жер…
Голос пресекся.
— Великий Дух Балбан? — позвал я.
Он молчал, но у меня было такое ощущение, что это я перестал его слышать, а он надрывается во всю глотку, стараясь докричаться до меня.
— Слышала, слышала? — возбужденно закричал я появившейся Нишкни. — Я должен передать все бегу. Каждое слово Великого Духа Балбана важно для судеб страны. Я, правда, ничего не понял из того, что он сказал, но я должен передать каждое слово, ничего не меняя.
— Какому бегу, Шепчу? — спросила Нишкни. — Бегов не осталось. Людей не осталось. Земля Магог опустела. Ты же знаешь об этом.
И тут я вспомнил. Ведь верно. Верно наяву, верно и во сне. Как я мог забыть? Землю Магог постигло великое бедствие. Некому передать слова Великого Духа Балбана. Почему же я тогда жив?
— Почему я еще жив, Нишкни? — спросил я и услышал вздох в ответ.
— Нишкни! — позвал я.
— Что, Шепчу?
— Я уже не смогу вернуться?
— Нет, Шепчу.
— Нишкни!
— Да?
— Я люблю тебя!
И после долгого молчания она промолвила, вздохнув:
— Я тоже тебя люблю, Шепчу.
Теперь у меня живет перепелка. Цвирикает в своей клетке, поет: «Спать пора, спать пора!» Может, и пора. Я назвал ее Дундук. Теперь у меня есть своя птица дундук. Песни ее успокаивают душу. На вершине дерева кеттык жила-была, ни о чем не ведая, птица дундук. Пришел срок, и влюбился дундук. Но налетел ветер, зашаталось дерево, упало и накрыло собой возлюбленную дундука. С горя не взвидела света птица дундук, поднялась в воздух и полетела в дальний лес. Хотела свить там гнездо, вывести птенцов. Хотела все забыть, но вместо этого попала в клетку. А в клетке невозможно ничего забыть. Потому что ничто не забывается и вне клетки. Потому что ничто никогда не забывается.
Запах пыли земли Магог тревожит меня по ночам. Запах родины пробуждает меня ото сна. От тревожного сна пробуждает меня несуществующий запах пыли. Скоро я уеду на родину. Мое новое имя будет самым славным, самым ладным, самым прекрасным. Оно будет таким, какого еще никому не доводилось слышать. Когда я натягиваю простыню на глаза очередному человеку из земли Магог, ушедшему получать новое имя, я гадаю, каким оно будет. А может, это ему дадут самое прекрасное имя, а мне достанется что похуже? Я в это не верю. Тэнгэры не дадут меня в обиду. Нишкни вступится за меня. И вот еще что — я хочу, чтобы последнее имя дал мне Ищу. Я знаю, что тогда оно, как в той разгадке, ни на воде не потонет, ни на огне не сгорит, ни в земле не сгниет. Я знаю, что спасусь через это имя. Я знаю, что сам попрошу его об этом. Скоро попрошу.
Наступила очередная зима. Сегодня я работаю в дневную смену. За окнами снег. Я все больше ухожу в себя, мне все труднее говорить. Я шепчу. Когда я, обессилев, окажусь на одной из этих коек, я совсем разучусь говорить. Длинные слова земли Магог овладеют мной, захватят меня, как редут. Я больше ничего не буду замечать вокруг — лишь желтые степи да черные селения родины будут стоять перед моими глазами. Несметные стада белых баранов с черной ноздрей будут проходить мимо. За мной будет ухаживать вот эта молоденькая сиделка. Ее зовут Элизабет. Она хорошая, заботливая. Она будет ухаживать за мной. И однажды, когда она в очередной раз подойдет к моей койке, чтобы узнать, не нужно ли мне чего-нибудь, я задам ей один-единственный вопрос. Он давно зреет во мне, этот вопрос. Хоть я знаю, что ответа на него нет. Но мне станет спокойнее, когда я его задам. А вдруг она ответит? Безумная надежда и мольба будут написаны в моих глазах, когда я заставлю Элизабет нагнуться ко мне поближе. Уже знаю, каким озабоченным станет ее взгляд, как внимательно она будет слушать.
— Когда? — прохриплю я, схватив ее за тонкую руку.
И улыбнувшись незначительности моего вопроса, обрадовавшись легкости, с какой можно на него ответить, она скажет:
— Ужин — с четырех до пяти. Потерпите, уже скоро.
