Ушла мать вслед за отцом, и мы все сделали, как она велела. Дядя поселил нас в коровнике, боясь заразы. После недели принял. Мы были нежеланные приживалы, ютились в холодном углу, выполняли черную работу по дому и во дворе.
Снежок оказался работником никудышным. Примемся навоз убирать, он лопатой поскребет, уставится на игру солнца в жиже и все смотрит, смотрит. Или на сенокосе — грабли бросит, начинает цветы разглядывать. Люди его сторонились, а бессловесные твари любили. Бабочки слетались к ладоням, белки с деревьев спускались к нему. Я с косой маюсь, исхожу седьмым потом — брата нет нигде. Кричу — не откликается. Ищу и вижу: стоит мой Снежок на поляне, руки в стороны, а на них птицы сидят и поют. Он не шелохнется, чтоб не спугнуть. Говорит потом: «Брат, ты видел? Птицы на небо меня брали. Там, где самые высокие облака, мама мне улыбалась». Ну как сердиться на такого?..
Скоро дядя понял, что одного из нас даром кормит. Едва Снежок на глаза ему попадется, кричит: «Нахлебник чертов, белое отродье!» А пуще дяди начал досаждать его помощник-слуга Баска, скорый на расправу Был он черный, как головешка, зла и силищи неимоверной. Даст затрещину — мешком на землю валишься. Шибко стал донимать Снежка, белизне его кожи завидуя. Брат никогда не жаловался. Так три зимы прошло…
Жила у дяди сиротка Дария. Работала, как мы, не покладая рук, мыла, стирала, детей его вместе со старой нянькой Огдо нянчила. Росточку Дария была небольшого, носила старое хозяйкино платье, а оно ей ниже лодыжек. Будто не по земле ходила — поверху плыла… Взглянешь на нее — смущалась, но примечал я: сама порой на Снежка засматривается. Мне грустно становилось — почему не на меня? Чем я хуже брата? Не белокожий, так ведь и не черный, как Баска.
Баску она боялась смертельно. С остальными девками Баска не церемонился — щипал-хватал крепко при всех, так что визг поднимали. А с Дарией бывал приветлив, даже заигрывать пытался. То за косу потянет, то сзади подступит и шепнет что-то в ухо. Тут как тут Огдо неподалеку оказывалась, делала вид, что срочно понадобилась ей Дария. Сердилась на Баску: «Отстань от нее!» Он тоже злился: «Что, бая-той-она ждет, худоба облезлая?» Нянька ему: «Пусть хоть одна останется, да не с тобой, лицо-котелок!»
Однажды случилось несчастье — пала у дяди любимая лошадь. Днем была здорова, а к вечеру пала. Баска обвинил в порче «белое отродье». Прибежали с дядей на покос и жестоко избили Снежка. Я не знал, на другом конце с парнями зарод ставили… Нашел брата под кустами, отнес в шалаш. Не вышел на следующий день косить. Дядя узнал об этом, но смолчал. Совесть зашевелилась, или кто упрекнуть осмелился, не знаю.
Вместо дыхания у брата — хрип, вместо лица сплошной кровоподтек. Ну, хоть глаза целы, да лишь бы, молил я духов, печень горлом не вышла.
Дария наведалась. Я сел у шалаша караулить — не выследили бы девчонку. Снова черные мысли закрались в душу мою… Не меня выбрала. Его, его, не похожего на настоящего человека! Пригляделся днем к брату. Ростом мы в отца удались. Высокий Снежок, худой, но крепкий, хоть и ослаб от побоев. Волосы белые-белые. Глаза — льдинки прозрачные, словно солнцем просвеченные изнутри. Правда, мои-то черные куда зорче в мир смотрели… А может, наоборот, он видел то, что мне было недоступно. Недаром же первым заметил, какая красивая Дария. Люди такой красоты не понимают. Им бы поздоровее, чтоб румянец на щеках и бока ходуном, а Дария — нежная, платье — дождем с плеч, коса не пристает к спине, стрелкой следом летит… Видел ты, корреспондент, как солнце после зимы с сопок показывается? Так вот, похожа была Дария на первый весенний луч…
Начала она приходить чуть не каждую ночь, отпаивала брата отварами. Мне тревожно было. Бегал кругом — не слышно ли чего, не ищут ли Дарию. А эти двое не только меня, а и никого в целом свете не видят. Возьмутся за руки и смотрятся друг в друга, как в зеркало.
К концу лета Снежок на ноги встал, и я предложил к русским его работником устроить. Отправились к купцу Никодимову в тамошний городок, что был поблизости. Купец подивился и взял. Сначала все хорошо шло, но стал брат совсем странный и работал кое-как. Никодимов им недоволен был. Я сильно огорчался, ругал брата, да без толку. Хотел купец Снежка выгнать, а тут революционные дела начались. Никодимов бежал, люди его остались. Жили пока, ждали, что дальше будет.
Брат девичий венец из бересты смастерил. Вырезал тонкие узоры, прошил края разноцветным конским волосом. Кончился покос, но еще сено возили. Венец был при мне. Увидел я во дворе Огдо и попросил Дарии подарок от брата передать. Старуха заплакала: «Что ж вы с братом наделали-то! Доложил кто-то хозяину, что Дария бегала к вам, еду без спросу брала… Сколько ни заступалась хозяйка, ты своего дядьку знаешь — разве так оставит? Меня нарочно к соседям отправили, чтоб не помешала… Велел хозяин наказать Дарию. Баску просить не нужно, в лес потащил… Плохо теперь Дарии, не до украшений ей… Четвертый день лежит, бредит…»
Света невзвидел я! Не помню, как примчался в город, а сказать Снежку ничего не могу, ни сил у меня, ни слов. Он догадался по моему лицу о беде. Понеслись в деревню, не прячась, — будь что будет.
В усадьбе непривычно тихо. В той половине дома, где батраки живут, дверь настежь открыта. Зашли мы. Народ столпился, и хозяйка здесь. Нет только дяди и слуги его… Расступились люди, пропустили нас. Дария на нарах лежала. На голове — венец, руки на груди сложены и глаза закрыты. Коса к полу изломанной стрелкой струится.
…И словно не я, а само горло мое страшным криком имя ее прокричало, эхом слилось с голосом брата. Только тогда понял я, как дорога мне была Дария! Пусть не меня любила! Счастлив был бы тем, что жива!.. Плечом к плечу столкнулись в дверях со Снежком, разбежались в разные стороны.
До рассвета бродил я в тайге. Чего скрывать, брата винил во всем. Из-за него умерла… Из-за него! Глянул в небо — где ты, Дария? Вижу: воронья стая летит. На юг птицы собрались. А среди черных ворон — белая!.. Говорят, раз в сто лет такое случается. Какая же птица красивая была! Перья на солнце, будто серебряные, блестели!
Понял я: Дария весточку отправила. И сразу свет зажегся во мне… Да что это я? Отчего снова по чужим тропам плутают ослепшие кони — неразумные мысли мои? За что Снежка осудил?!
В любом хорошем человеке что-то плохое отыщется, а в брате я дурного не примечал. Когда ярился я на весь свет и под горячую руку обижал его, он все равно был добр ко мне. Когда я прихварывал, он за меня исполнял работу, как мог. Когда отчаяние червем въедалось в меня, только он утешением был. А когда голодали, последний кусок лепешки отдавал мне…
Если бы люди не отталкивали, лучше Снежка во всем срединном мире не нашлось бы человека. Такой он чистый и светлый. А люди… Они хуже ворон! Даже эти крикливые птицы не гонят своего собрата, не бьют за то, что другое у него оперенье…
Вместе, подумал я, уйдем в город. Тут как раз Снежок навстречу и говорит: «Харачан, не приношу я никакой пользы. Неприятно людям на меня смотреть. Зачем глаза им мозолить буду? Решил поселиться в тайге». — «Что ты, — говорю, — не можно жить одному!» В мыслях у меня не возникло сказать — и я с тобой… А он невесело так усмехнулся: «Не один я в тайге, всяких зверей много».
…Ночью сгорел дядин дом. К счастью, не весь, и не пострадал никто. Кроме Баски. Его обугленный труп потом в самом пепелище нашли. Подозревали, конечно, Снежка. Не нашли. Дядя хотел в тюрьму меня упечь, но сход рассудил, что я за брата не ответчик. Да и молва до наслежного головы, видать, дошла о загубленной ни за что девушке. Отступился дядя, но пригрозил — если еще раз увидит, живым мне не бывать.
Подался я в другой улус, южнее нашего, где, слыхал, заработки больше. Ночевал по покосам в стогах, пробавлялся ягодами, кореньями. А осень уже, холодно. Отощал так, что, казалось, ребра друг о друга стучали. Просыпаюсь раз — рядом брат сидит. Утку принес. Развели мы костер. Я спрашивал, точно ли он поджег дядин дом и с силачом Баской как умудрился расправиться? Смолчал Снежок. О Дарии тоже молчали — свежа рана… День прошагали без слов. К вечеру подсказал мне Снежок ближайший путь до улуса и опять пропал. Добрался я до этих мест. И здесь, оказалось, беднота, но все же посчастливилось — взяли в табунщики.
Со Снежком мы виделись редко. Встречались в полуразрушенной юрте, про которую люди дурное болтали. Он в ней и жил первое время. У меня все поджилки тряслись, когда ветер в пустом камельке завывал, жуткие шорохи слышались. Брату — хоть бы что. Ничего не боялся. Пришел я как-то, а на пороге с ним — зверь… Чуть я не помер от страха: стоят в проеме белый призрак в лохмотьях и старый седой волк, глаза у обоих горят… Не зря народ эту юрту стороной обходил.
Что ел Снежок, чем жил — о том не рассказывал. Немного погодя вовсе разговаривать перестал. Если нуждался в чем-то, знаками, бывало, покажет, и то нечасто. Но вид у него был здоровый.
