— Аази!
Но, к великому его удивлению, эхо не повторило призыва, хотя в горах оно всегда раздается очень четко и раскатисто. На самом же деле ни единого звука не сорвалось с его окоченевших губ. Да и все равно призыв его потонул бы в белом безмолвии или в реве бурана, который не давал ему дышать, чтобы передохнуть, приходилось закрывать рот полою бурнуса.
И все же Аази услыхала его, ибо он ясно увидел, как она несется к нему, подхваченная порывом ветра. Она спокойно улыбалась, как и прежде, и словно летела над снегом, не оставляя за собою следов.
На ней было платье в горошек, доходившее до колен, — то самое, в каком он видел ее последний раз. Вид у нее был и приветливый, и недоступный, и она улыбалась Мокрану.
Он побежал ей навстречу и спросил, стараясь перекричать ветер, почему на ней нет круглой брошки племени ат-Йани?
— Но ты же знаешь, у меня нет детей, — ласково ответила она и опять улыбнулась.
Почему она, однако, не хочет подойти? Она остановилась, замерла и, не моргая, смотрела ему прямо в лицо. Сам он не мог добраться до нее. Он продвигался с великим трудом, ибо снег стал глубоким; когда же Мокран пытался ускорить шаг, башмаки его скользили назад.
Самым странным казалось то, что теперь он ничего не чувствовал. Он шел как автомат, устремив взор на Аази, которая стояла перед ним все так же неподвижно и все так же улыбалась ему. Он погрузился в какое-то упоительное блаженство. Все окружающее как бы перестало для него существовать — и снег, и холод; в пустом, оголенном пространстве, где не было ни бурана, ни голосов, они остались вдвоем — Аази и Мокран. Он даже не мог бы сказать, где находится — далеко или близко от Тазги. Он был счастлив, только и всего. Однако почему Аази не хочет подойти к нему?
Но вот он бросается к ней. Она широко распахнула ему навстречу руки. Он порывисто обнял ее, крепко прижал к себе. Под легкой тканью ее платья чувствовалось упругое тело. Он обнял ее еще сильнее. Поблизости раздался голос Менаша — он пел похоронную песнь. И тут сознание Мокрана затмилось.
* * *
Мокрана похоронили три дня спустя на кладбище Шаалалов. После кончины Муха это была первая смерть в роду, и могилу ему вырыли рядом с могилой пастуха.
Отыскать тело было очень трудно, потому что его совсем занесло снегом. Только длинная палка да ремень от солдатской сумки помогли обнаружить труп. Менаш и его товарищи разгребли снег и откопали Мокрана; казалось, он крепко спал, завернувшись в бурнус. Буря утихла, и они решили, что лучше отнести умершего к зуауа, в родное селение, чем возвращаться обратно в Мейо.
Миновав перевал, все вздохнули с облегчением: спускаться было легче, да и снег уже стал не таким глубоким. Товарищи наскоро смастерили носилки из палок и сучьев и понесли Мокрана, сменяясь поочередно; хотя дорога шла под гору, продвигались они с трудом, скользя на каждом шагу; те, кто сменился, шли впереди, чтобы проложить путь остальным.
Они добрались до ближайшего селения Тагемунин, где им удалось раздобыть настоящие носилки. Менаш отправился вперед, чтобы сообщить печальную весть жителям Тазги и привести оттуда помощников. Последнее, впрочем, оказалось излишним, ибо крестьяне Тагемунина, во главе с амином[21], сами вызвались нести покойника до границы своих земель, а там уже поджидала толпа юношей из соседней деревни, которых предупредили заранее. Так окрестные жители провожали Мокрана от селения к селению, передавая носилки друг другу, пока не встретились с его земляками из Тазги, приведенными Менашем. Они поблагодарили прежних провожатых и двинулись дальше, в Тазгу. С каждой деревней толпа все разрасталась, и необычная процессия торжественно продолжала свой путь; впереди шли старики и марабуты, распевая монотонную, заунывную молитву о тех, кто умер на чужбине, далеко от родного племени.
Вечером они прибыли в Тазгу. Всю ночь шейх вместе с марабутами и членами общины Абдеррахмана пели молитвы над телом усопшего. На другой день, при большом стечении народа, Мокрана похоронили. Когда шейх, прежде чем предать его земле, в последний раз приподнял край савана и открыл лицо покойного, отец Мокрана надвинул на глаза капюшон бурнуса, ибо не подобает мужчине показывать на людях свое горе.
Старая Мельха долго еще не могла утешиться. Часами сидя у окна, откуда было видно кладбище, она не отрывала глаз от могильной плиты, под которой Мокран покоился вечным сном. Она не утирала слез, даже когда в комнату входил Рамдан, и, не имея сил каждый день посещать могилу, поручала матери Муха делать приношения за упокой души обоих их сыновей.
После смерти Муха Тасадит нашла пристанище в доме Шаалалов. Она уже впала в старческое слабоумие, но по временам стряхивала с себя оцепенение и принималась помогать по хозяйству. У себя на родине она все распродала и жила у Рамдана как полноправный член семьи. Она медленно угасала в селении, где вырос и работал ее младший сын. Отец Мокрана никогда ни о чем ее не просил, зная, что она не в своем уме. Вначале у Тасадит бывали даже приступы дикого отчаяния, так что соседи опасались за ее жизнь. Через некоторое время приступы прекратились, но с тех пор каждое утро на рассвете, в тот час, когда они с Мухом обычно пили кофе, Тасадит отправлялась на кладбище и угощала кофе и лепешками бедняков, которые вскоре начали приходить туда, как на свидание. Теперь Тасадит казалась спокойной; только когда ей встречалась по дороге или на площади шумная ватага товарищей Муха, она останавливалась и долго глядела им вслед, словно надеясь отыскать среди них своего сына; потом, пожелав им доброй ночи, уходила, тихонько вздыхая и прижимая большой и указательный пальцы к сухим глазам.
Месяц спустя — в этот день как раз тоже шел снег — родился ребенок Мокрана и Аази. Это был мальчик. Некогда Рамдан сам выгнал сноху из дома, но теперь он пришел навестить ее вместе с Мельхой. Латмас из уважения предложила деду выбрать имя для новорожденного. В память о сыне старик назвал младенца Мокраном, взял его на руки и прочел молитвы, прося для него у аллаха долгой и счастливой жизни.
— Пусть проживет он всю жизнь верующим и умрет мусульманином! Да будет над ним благословение аллаха, да оградит его аллах от козней шайтана! Раз уж мы все здесь собрались, — продолжал Рамдан, — садитесь и слушайте.
Он начал с длинного предисловия о неотвратимом конце всего сущего, приводил стихотворные изречения мудрецов, такие волнующие, что Аази, стараясь заглушить рыдания, затыкала себе рот краем широкого рукава.
— Но что прошло, то прошло, — сказал старик. — Теперь надо подумать о будущем. Тамазузт! — обратился он к снохе. — Это твой ребенок, но он сын нашего сына. Я знаю, что ты молода и тебе уготована долгая жизнь, если такова будет воля аллаха. Ты свободна сделать выбор: или вернуться к нам и воспитывать сына, или выйти замуж во второй раз. Если ты выйдешь замуж, ребенок останется с тобой — да хранит его аллах, — пока не вырастет и не будет один выходить на площадь. Тогда я заберу его к нам, но даю тебе обещание: где бы ты ни жила, ты всегда сможешь навещать его когда захочешь.
Рамдан говорил еще долго, Аази продолжала плакать.
— Подумай обо всем хорошенько, — заключил он. — Я не требую ответа сейчас же. Но когда примешь решение, позови меня или дай мне знать.
С тех пор Мельха почти каждый день навещала Латмас. Сначала они называли младенца Мокраном, но это будило слишком горестные воспоминания; в конце концов, перепробовав много ласковых имен, женщины стали звать его Ауда, Воскресший, и это имя за ним осталось.
* * *
Менаш думал, не уехать ли ему куда-нибудь. Дни текли так медленно и уныло, и все в этом краю — улицы, площади, стены, даже людские голоса — напоминало ему о Мокране. Он предложил было Меддуру уехать вместе, но учитель и слышать об этом не хотел. С самого приезда он повадился каждый день ходить в дом к Латмас и сидел там часами. Что он у нее делал?
Менашу захотелось это выяснить, и однажды, услышав, как Меддур разглагольствует на площади, он решил подождать его и вместе отправиться к Аази.
Меддур давно уже отказался от своей апостольской миссии и за время военной службы начисто растерял весь запас знаний, почерпнутых из книг, растерял все идеи, которые никогда не мог как следует усвоить. А так как ему нечем было заменить утраченные идеалы, он без конца повторял свои прежние поучения, словно его отупевший ум уже неспособен был воспринять ничего нового.
— Наше общество плохо устроено, — вещал он на площади. — По законам природы мужчина и женщина должны жить вместе, эти существа взаимно дополняют друг друга. Между тем мужчины и женщины у нас живут обособленно; подобно солнцу и луне, может быть, видят друг друга каждый день, но не встречаются. Если бы наши кабилы знали, сколько различных бед, болезней и даже извращений порождает эта разобщенность, они были бы потрясены, вот именно потрясены.
