Мы топаем, как оборотни, люди-волки через джунгли, потом выходит из нас вьетнамское пиво, и мы готовы, мы хотим и можем схватить коварного Дядю Хо за его загадочные яйца и не отпускать их ни за что и никогда. Но джунгли – вот наш настоящий враг. Бог придумал джунгли специально для морской пехоты. У Бога встает при одном
упоминании морской пехоты, потому что мы убиваем всех, кто попадается нам на глаза – халявы не будет. Он играет в свои игры, мы – в свои. В знак благодарности за внимание со стороны этой всемогущей силы мы без устали пополняем рай свежими душами.
Проходят часы. Много-много часов. Мы теряем счет времени. В джунглях времени нет. Здесь черное кажется зеленым, зеленое – черным, мы не знаем даже, день сейчас или ночь.
Ковбой то и дело ускоренным шагом проходит вдоль колонны. Напоминает о необходимости выдерживать интервал в десять ярдов. Часто останавливается, чтобы свериться с компасом и запаянной в пластик картой.
Приходит боль. Мы не обращаем на нее внимания. Ждем, когда она станет монотонной, и через какое-то время так и происходит.
Наш салага весь вспотел, он постоянно спотыкается и, похоже, запросто может потеряться, даже просто отойдя по большой нужде. Явная жертва жары. Салага поедает розовые соленые таблетки как ребенок грызет драже «бобы», а затем жадно глотает горячий «Кул-Эйд» из фляжки.
Как одинаково здесь все... Все одно и то же – деревья, лианы как дохлые змеи, здоровенные листья травы. Из-за этой одинаковости мы как без руля и без ветрила.
Ящерки породы «Fuck you» приветствуют наше появление: «Fuck you...fuck you...».
Смеется невидимый какаду, смеется, будто ему известен какой-то смешной секрет.
Мы топаем вверх по скалистым ущельям, и мне слышится голос комендор-сержанта Герхайма, вопящего на рядового Леонарда Пратта в Пэррис-Айленде: «Дойти до места назначения можно только делая один шаг за один раз». Ничего сложного тут нет. Сначала один шаг. Потом еще. И еще. И еще раз еще.
Мы думаем о том, что будем делать, когда вернемся обратно в Мир, о дурацких школьных проказах, которыми развлекались еще до того, как нас засосало в Корпус, о голоде и жажде, об отпусках в Гонконге и Австралии, о том, как все мы тут крепко подсаживаемся на «Кока-Колу», о том как, бывало, сидишь и выковыриваешь из зубов кукурузины, посматривая кино из машины со старой доброй подругой Мери-Джейн Гнилойписькой, об отмазках, которые надо придумывать, чтоб не писать домой, а больше всего – о количестве дней, оставшихся у каждого на его стариковском календаре.
Мы думаем о всякой никчемной ерунде, чтобы не думать о страхе – о страхе перед болью, перед увечьем, перед почти долгожданным глухим ударом противопехотной мины или пули снайпера, или чтобы не думать о тоске одиночества, которое, по большому счету, опаснее и в определенном смысле больнее всего. Мы не позволяем мыслям отвлекаться от дней вчерашних, откуда выдраны все воспоминания о боли и одиночестве, и от дней грядущих, в которые для нашего удобства боль и одиночество еще не вписаны, а главное – мы не позволяем мыслям отвлекаться от ног, которые давно уже живут своей собственной жизнью и заняты своими собственными мыслями..
Стой. Алиса поднимает вверх правую руку.
Отделение останавливается. Мы на расстоянии выстрела от ДМЗ.
Ковбой сгибает пальцы на правой руке, будто охватывая женскую грудь. Мина-ловушка?
Алиса пожимает плечами. Спокойно, братан.
Вопрос нашего выживания зависит от развитости рефлексов самосохранения от снайперов и здравого смысла. Глаза Алисы умеют замечать растяжки из зеленых жил, вилки Попрыгуньи Бетти[36], крохотные толкатели, рыхлую почву, растоптанные растения, следы от ног, обрывки оберточного мусора и даже пресловутые ямы-ловушки с заостренными бамбуковыми кольями на дне. Уши Алисы могут уловить необычную тишину, слабое бряцанье снаряжения, шлепок мины, выбрасываемой из минометной трубы, или клацанье досылаемого затвора. Опыт и животные инстинкты дают Алисе сигнал, когда он видит маленькую и плохо замаскированную мину-ловушку, которую специально поставили на тропе так, чтобы мы ее сразу нашли и свернули, наткнувшись на более страшную мину. Алиса знает, что наибольшее число потерь мы несем из-за мин-ловушек, и что во Вьетнаме почти все мины-ловушки устроены так, чтобы их жертвы сами становились причиной своей смерти. Он знает любимые уловки противника, где он любит устраивать засады, где обычно прячутся снайперы. Алисе знакомы сигналы, которые противник оставляет для своих друзей – лоскуты черной материи, треугольники из бамбуковых палок, особым образом уложенные камни.
Алиса глубоко постиг душу хитрого народца, привыкшего бороться за выживание в этом темном лесу – этих закаленных солдат, маленьких призраков с железным стержнем внутри, бронзовыми яйцами, невыразимым мужеством и без каких-либо следов морали. Это на вид они маленькие, но дерутся в полный рост, и пули их не меньше наших.
Ходят слухи, что многие из тех морпехов, кто по своей воле становится в голову колонны, поражены инстинктом смерти. Некоторые хотят почувствовать себя героями, ну, а если ты весь выход прошел в голове да еще и остался жив после этого – ты в самом деле герой. Некоторые ребята сами себе охренели до такой степени, что им уже наплевать и на то, что они сами творят, и что с ними вытворяют. Но Алиса ходит в голове, потому что балдеет от того, что он в центре внимания. «Само собой, страшно, – сказал он мне однажды, когда мы выкурили, наверное, по тонне дури каждый. – но я стараюсь этого не показывать». Алисе нужны именно такие моменты, когда он имеет возможность заглянуть туда, что он сам называет «по ту сторону».
Алиса замирает. Правая рука сжимается в кулак: Внимание!
Все органы чувств Алисы включаются на полную. Он выжидает. Невидимые птицы мечутся с дерева на дерева. Алиса усмехается, прячет в ножны мачете, поднимает на плечо гранатомет M-79. «Блупер» похож на игрушечное охотничье ружье – такой он уморительно маленький.
Вековые деревья молчат, они – как зеленый нефритовый храм с колоннами из красного дерева по двести футов в высоту, со сросшимися корнями, переплетенными ветками, с толстыми чешуйчатыми лианами, которые обвивают непоколебимые стволы.
Адреналин ударяет в голову.
Алиса пожимает плечами, опускает гранатомет, поднимает вверх два больших пальца – его обычный знак для «Все чисто». Похоже, он хочет нам сказать: «Я так крут, что даже ошибки мои верны».
Правая рука Ковбоя снова рассекает воздух, и мы, поправив навешанное на нас снаряжение так, чтоб поменьше резало, двигаемся дальше, бурча себе под нос и ругаясь. Наши мысли снова уплывают в плотские мечты о твердых сосках Мэри-Джейн Гнилойписьки и в Фантазию Большого Траха после возвращения домой, они уплывают обратно, в черно-белое кино, в котором наши воспоминания несколько отличаются от того, что было на самом деле, обратно к ярким акварельным картинкам того славного дня ротации домой, дата которого обведена красным кружком на календаре любого старика. Она у каждого своя, но смысл ее един для всех – Домой.
Алиса снова медлит. Его рука в перчатке дотягивается до огромной желтой орхидеи и вырывает ее из сплетений лиан. Выпрямившись, Алиса вставляет жирный, сочный стебель в кожаную петлю на своем жилете из шкуры бенгальского тигра. Спереди на жилете эти петли пришиты в несколько рядов, и в них болтаются две дюжины зарядов к гранатомету M-79.
Алисина синяя холщовая хозяйственная сумка болтается у него на плече. Сумка вся испещрена картинками, автографами, похабными рисунками и человечками – по числу убитых солдат противника на личном счету Алисы.
На синей холщовой хозяйственной сумке – уже начавшие выцветать черные печатные буквы: «Кабаны рота „Дельта“ 1 батальон 5 полк Мы торгуем смертью, и если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо я сам есть зло», и совсем свежая надпись «НЕ СТРЕЛЯТЬ – СТАРИК» с пририсованной картинкой: каска и пара ботинок.
Продвигаясь по узкой тропе, Алиса мурлычет себе под нос: «Заходи – будешь сыт и пьян... к Алисе в ресторан...»
Ковбой останавливается, поворачивается, срывает с головы мутно-голубой с серым «стетсон».
– Привал.
Зеленые морпехи из зеленой машины, рассаживаемся по обочине тропы.
– Надо бы вьетконговскую пряжку для ремня засувенирить. – говорит Донлон, наш радист. – Серебристую такую, со звездой. Надо что-нибудь путное домой привезти, а то гражданские там еще подумают, что я тут был крысой штабной, все это время на машинке стучал. Я ведь, типа старик уже – тридцать девять дней до подъема.
Я говорю:
– Ты не старик еще. Вот я – двадцать два до подъема. По пальцам можно пересчитать.
– Тоже ерунда. – говорит Зверодер. – Вот Алиса – настоящий старик.
Алиса хвастается:
– Двенадцать дней в стране – и подъем, дамочки, прикиньте. Я старик, спору нет. Блин, такой старый, что нагнуться утром не могу, носки надеть.
