— Папа все время делал такие штуки, — говорю я. — Без предупреждения. Корчил страшную рожу, пучил глаза и делал вид, что хочет снести нам головы ножом.
— Звучит забавно, — говорит он.
— Это и было забавно, — говорю я. — Очень забавно, правда.
Иногда, пока мы готовим ужин, он рассказывает, что было в школе.
— Что было сегодня? — спрашиваю я.
— Сегодня Мэтью сказал, что ему бы хотелось, чтоб вы с Бет летели в самолете, а самолет бы упал, и вы оба погибли, как мама с папой.
— Но они погибли не в авиакатастрофе.
— Так я ему и сказал.
Иногда я звоню родителям его одноклассников.
— Да-да, именно так он и сказал, — говорю я. — Знаете, это не так-то просто, — говорю я. — Нет, с ним-то все в порядке, — продолжаю я вправлять мозги идиотам, которые не понимают простейших вещей и у которых растет испорченный мальчишка. — Просто я не понимаю, зачем Мэтью это сказал. А вы считаете нормальным, когда ваш сын хочет, чтобы мы с Бет погибли в авиакатастрофе?.. Нет, с Тофом все в порядке. За нас волноваться не надо. Мы в норме. Это за вас я волнуюсь… Вернее, это вам стоит поволноваться насчет юного Мэтью, — говорю я.
Несчастные люди. Ну что тут поделаешь?
За ужином, если начался баскетбольный сезон, мы смотрим по кабельному телевидению, как играют «Буллз». Если же нет, то мы, испытывая потребность в постоянном движении, играем в игры, бесконечно сменяющие друг друга, — кун-кен, трик-трак, «Счастливый случай», шахматы, — а тарелки стоят у игровой доски. Мы пробовали есть на кухне, но с тех пор как там появилась сетка для пинг-понга, это стало затруднительно.
— Отвяжи сетку, — говорю я.
— Зачем, — спрашивает он.
— Поужинать, — говорю я.
— He-а, ты отвяжи, — говорит он.
Поэтому обычно мы едим за кофейным столиком. Если кофейный столик находится в таком состоянии, что привести его в порядок уже невозможно, мы едим на полу в общей комнате. Если на полу в общей комнате уже полно тарелок с прошлого вечера, мы едим на моей кровати.
После ужина мы играем — для собственного увеселения и в назидание соседям. Помимо вышеописанной игры со щелкающим ремнем, есть еще игра, когда Тоф делает вид, что он мой сын, а я — что я его папа:
— Пап, можно покататься на машине? — спрашивает он, пока я сижу и читаю газету.
— Нет, сынок, нельзя, — отвечаю я, не отрываясь от газеты.
— Ну почему?
— Потому что я сказал.
— Ну па-а-а-а-ап!
— Я сказал: нет!
— Ненавижу тебя! Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу!
Он убегает в свою комнату и бабахает дверью.
Через несколько секунд он открывает дверь.
— Ну как, нормально? — спрашивает он.
— Не то слово, — отвечаю я. — Просто блеск.
Сегодня пятница, а по пятницам он приходит из школы в полдень, поэтому я тоже по возможности прихожу домой рано. Мы у него в комнате.
— Ну и где они?
— Где-то здесь.
— А когда ты их в последний раз видел?
— Не помню. Давно. Неделю, наверное.
— Но ты уверен, что они все еще здесь?
— Да. Почти наверняка.
— Почему?
— Они съедают корм.
— Но ты их не видел?
— He-а, не видел.
— Говняные создания.
— Да уж.
— Может, вернуть?
— А можно?
— Надеюсь, да.
— Дурацкие игуаны.
Мы проходим два квартала, минуем задний двор мшистого домика гномов и оказываемся в парке с баскетбольной площадкой на одно кольцо.
— Стоп, а почему, когда ты так делаешь, ты бежишь туда?
— Куда я бегу?
— У тебя было открытое пространство для броска, а ты зачем-то туда побежал. Смотри. Я буду тобой Видишь?
— Что вижу?
— Я добежал туда — почти на восемь футов.
— И что?
— Так ты и сделал.
— Я так не делал.
— Сделал.
— Не делал.
— Сделал!
— Давай просто поиграем.
— Но ты же должен научиться…
— Да-да, уже научился.
— Придурок!
— Гондон!
Игра неизбежно заканчивается примерно так:
— Ну что такое?
— ……….
— Когда мы играем, ты слишком нервно реагируешь.
— ……….
— Ну хватит молчать. Скажи что-нибудь.
— ……….
— Я имею право объяснять тебе, как что делается.
— ……….
— Хватит строить из себя маленького угрюмого придурка.
— ……….
— Слушай, у тебя проблемы, да? Обязательно надо идти в десяти футах от меня? Ты выглядишь по-идиотски.
— ……….
— Так, отнеси-ка это. Я зайду в магазин.
— ……….
— ……….
— А дверь открыта? У меня нет ключей.
— Держи.
17.30
— Я пойду вздремну.
— И?
— Мне надо, чтобы ты меня разбудил через час.
— Во сколько?
— В шесть двадцать.
— Ладно.
— Мне правда очень надо, чтобы ты меня разбудил.
— Ладно.
— Если я просплю, будет очень скверно.
— Ладно.
19.40
— О господи!
— Что?
— Почему ты меня не разбудил?
— А сколько времени?
— Без двадцати восемь!
— Ох! — говорит он, в ужасе прикрывая рот рукой.
— Мы же опаздываем!
— Куда?
— Черт возьми! К тебе на день открытых дверей, идиот!
— Ой! — говорит он, снова прикрывая рот рукой.
У нас двадцать минут на сборы. Мы — пожарные, и где-то полыхает пожар. Я мчусь в одну сторону, он в другую. Тоф несется к себе комнату — переодеваться. Через несколько минут я стучусь к нему.
— Не заходи!
— Нам пора ехать.
— Подожди.
Я жду у двери, и дверь открывается. Он одет.
— Это еще что? В этом идти нельзя.
— А что?
— Нет, исключено.
— А что?
— Не спорь со мной. Просто переоденься, тупица. Дверь закрывается. Слышен грохот ящиков и топот. Дверь снова открывается.
— Ты издеваешься?
— А что?
— Так еще хуже, чем было.
— А что не так?
— Ты сам взгляни. На ней везде жирные пятна. И она тебе велика. И это спортивная фуфайка. Туда нельзя в фуфайке. А других ботинок у тебя нет?
— Нет. Кое-кто мне их не купил.
— Чего-чего я не сделал?
— Ничего.
— Нет, говори уж. Чего это я тебе не сделал?
— Ничего.
— Иди-ка ты!
— Сам иди.
— А ну переодеваться!
Дверь закрывается. Проходит минута. Дверь открывается.
— Это другое де… Стой, что за… Ты что, не можешь заправить рубашку? Тебя что, никто никогда не учил заправлять рубашку? Ты выглядишь как придурок.
— Почему?
— Тебе уже девять лет, а я должен ходить за тобой и заправлять тебе рубашку.
— Я и сам могу.
— Уже заправляю. На дорогу у нас пять минут. Господи, мы вечно опаздываем. Тебя вечно приходится ждать. Не шевелись. И где твой ремень? Господи, ну ты даешь!
19.40–19.50
— Дьявол. Мы вечно опаздываем. Черт, ну почему ты не можешь одеться сам? Приоткрой окно. Тут слишком жарко. Ну какого хрена ты не хочешь открывать окно, тут же все сейчас вскипит? И пуговицы у тебя перекосились. Посмотри на свои пуговицы. Посмотри на воротник, он торчит у тебя за ухом. Боже мой. Все. Теперь каждый день я буду одевать тебя сам. По крайней мере, застегивать пуговицы. Ох, у тебя же нет пуговиц. Ты растерял штук десять пуговиц, придурок.
— Сам придурок.
— Придурок.
— Придурок.
Мы пролетаем мимо Сан-Пабло, сначала по левой полосе, потом по правой полосе, мимо «жуков» и «вольво» с заискивающими надписями на бамперах.
— Я нормально оделся.
— Нормально? Ты считаешь, что это нормально? Открой окно еще чуть-чуть. Ты выглядел просто идиотски. Еще немножко. Ага, вот так. Просто не надо ходить в таком виде на день открытых дверей. Люди одеваются вот так. Просто для каждого случая есть свои правила, друг мой. Просто вот не надо мне этого, а? Неужели так трудно понять? Это же здравый смысл. Вот не надо мне, блин, этого, а? Хотя бы время от времени — помогай мне, малыш. Я устаю, я очень много работаю, я большую часть времени как труп, и не могу я одевать человека, которому девять лет и который прекрасно способен одеваться сам. Ну, то есть, господи боже мой, Тоф, хотя бы изредка — не надо вот этого мне, а? Можно мне передохнуть — хотя бы время от времени? Чуть-чуть передохнуть. И чтобы ты мне хоть немножко помогал, а? Господи…
— Ты только что проехал школу.
19.52
День открытых дверей еще не закончился: он до девяти, а не до восьми, как я думал, и мы оба одеты не просто прилично, а с перебором. Заходим. Тоф тут же вытаскивает рубашку из брюк.
На стенах развешаны проверенные сочинения о рабстве и тревожные автопортреты первоклассников.
Головы поворачиваются. Мы в первый раз на дне открытых дверей, и люди еще не поняли, что мы такое. Я удивлен — мне казалось, всех должны были предупредить о нашем появлении. Дети смотрят на Тофа и здороваются.
