— Пойдем, — сказал Коди. — Пойдем туда.
Он отвел Билли к покрытой подушками лежанке и там стянул с него рубашку, проделав это со спокойной, почти клинической уверенностью в своей правоте, как если бы он, Коди, был врачом, а рубашка наносила Билли некий непостижимый вред.
— Теперь ложитесь, — сказал Коди.
— Я…
— Чшш.
Коди приложил к губам толстый коричневый палец. Билли подчинился. От него требовалось только одно — не говорить «нет». Отсветы свечей пролетали по декоративным тканям, как легкий ветерок. Коди уже развязывал шнурки его ботинок. И Билли вдруг захотелось сказать хоть что-то. Его охватила внезапная уверенность в том, что если он не услышит сейчас свой голос, то потеряет себя. Исчезнет в нигде, стынущем за самой кромкой мира.
— Послушайте, Коди, — произнес он еле слышным в мглистом воздухе комнаты голосом. — Я не думаю, что мне хочется делать это, правда, я думаю, что мне лучше уйти.
— Вам не хочется уходить, — ответил Коди. — Это лишь слова, которые произносит ваш голос.
На Билли напал гнев. Он мог бы даже ударить Коди — ударить в сосредоточенное, морщинистое лицо, склонившееся над носком его ботинка, и вскочить, крича: «Не указывайте мне, чего я хочу».
Но он не шелохнулся. Гнев обжег его кожу и сразу же обратился во что-то иное, незнакомое. Негодование, желание, страх переплелись в нем так путано, что Билли уже не отличал одно от другого. Он лежал неподвижно, придавленный их совокупной тяжестью, а Коди, покряхтывая, снял с его ног башмаки и поставил их на пол. Билли, глядя, как они отставляются в сторону, подумал, коротко и без испуга, о смерти.
— Я… — начал он, но продолжать не стал. Настоятельная потребность говорить сменилась столь же настоятельной — молчать, затеряться среди подушек, тканей и стоящих в большом горшке павлиньих перьев, которые подмигивали ему в полумраке. Он обратился в часть этой комнаты, и теперь с ним могло произойти все что угодно. И все было бы правильным.
Ласково, но с прежней клинической уверенностью Коди расстегнул на брюках Билли ширинку и стянул их с него. Билли лежал, ровно дыша, в одних носках и трусах. Эрекция, которую он испытывал, все еще стесняла его, но как-то отвлеченно, им владело смущение и удовольствие, и Билли смотрел в потолок, на пересекающих ткань светло-зеленых слонов. Он стал частью комнаты. Произойти может все что угодно. Он видел свои штаны и рубашку, комком лежавшие на полу, и они представлялись ему одеждой какого-то другого человека, выдуманного им самим.
Коди, стянув с него и трусы, прошептал: «Прелестно». Билли дышал. Теперь он был гол, если не считать носков. Он был человеком, к которому приложимо слово «прелестно». Коди начал раздеваться. Билли, приподняв голову, с тошноватым, колющим иголками кожу интересом наблюдал за тем, как Коди сдирает с себя рубашку, сбрасывает туфли, выступает из брюк. Нижнего белья на нем не было. Он немного постоял перед Билли — волосатый, возбужденный, с тонкими руками и брюшком. Потом опустился на колени, провел по груди Билли ладонями. Билли не смотрел на него. Он снова смотрел в потолок, по которому шествовали, хоботами к хвостам, слоны, и чувствовал, как губы Коди скользят по его животу. На миг его охватил испуг. Сердце Билли затрепетало. Этого не может быть. Этого не может. Однако он остался неподвижным и не помешал этому. И оно произошло. Губы Коди, покрытые чуть колючей щетиной, сползли вниз и приняли Билли в себя. У него подвело живот. Там же зубы. Он смотрел вверх, только вверх. Рот Коди двигался, покрывая его. И Билли сказал себе: это произошло. Он представлялся себе и могучим, и до смешного нелепым. И вспомнил вдруг руку официанта, который час назад подавал ему кофе. Официант был красивым, но очень бледным и чем-то недовольным. С бледными безволосыми предплечьями, увитыми маленькими, подрагивавшими мышцами. Билли взглянул на голые плечи Коди, на его макушку со сдутыми назад волосами. Голова Коди двигалась, создавая ощущение сильное, но какое-то далекое, граничащее с головокружением, ничем не похожее на знакомый трепет, который Билли пробуждал в себе сам, торопливо орудуя рукой. Волосы у Коди были черные, всклокоченные, невинные. Официант казался обиженным на свою красоту. Угрюмым. Он наливал в чашку кофе, и мышцы его руки подрагивали. Билли понял: рука официанта стоит того, чтобы думать о ней, и произнес про себя слово «прекрасная». В слове этом звучала дозволенность, вот он и произнес его, безмолвно. И рука стала прекрасной, а за нею прекрасным стал и обладатель ее, грустный незнакомец с тенью усиков на верхней губе. Мужчина, который иногда обнажается, у него стройные бедра, он обнажается и стоит, угрюмо скрестив руки на голой груди. Билли думал о скульптурной злосчастности официанта. И наблюдал за макушкой Коди. Да, Бикс нанес на его лицо свою кровь. Ягодицы у официанта, должно быть, маленькие нечеткие. Да. Он думал о Биксе — о том, как тот молча злился на него, о безумном свете в его глазах, — и думал о маленьких, невинных ягодицах официанта, о себе, поднимаемом сильными руками все выше, а затем, с единственным изумленным вскриком, кончил.
Вот и все. Конец.
И все случившееся мгновенно обратилось в ничто. Оно было таким огромным, а теперь стало ничем, оставив лишь вялый стыд и желание оказаться в другом месте. Коди вытер рот, улыбнулся. Похлопал Билли ладонью по животу, протянул другую к косяку.
— Ммм, — произнес он, прикуривая. — Упоительно.
Билли промолчал. Он был в этой комнате один, если не считать похотливого сумасшедшего старика.
— Все хорошо, — сказал Коди и протянул ему косяк. — С вами все хорошо, все прекрасно.
— Мне пора, — сказал Билли. Косяк он не принял.
— Я знаю.
Билли поднялся с лежанки, оделся. Коди наблюдал за ним. Билли чувствовал: наблюдает. Ему не хотелось оглядываться на Коди, однако, когда он оделся, оглянуться пришлось, и Билли увидел тощего невзрачного мужчину, который сидел, докуривая косяк, по-турецки: мужчину с брюшком и торчащим из пятна темных волос коротким толстым лиловым членом. Билли трудно было поверить своим глазам. Такое уродство, такая унылая плоть.
— Пока, — сказал он.
— До свидания. Не переживайте.
— Не буду.
— Дня через два я вновь окажусь здесь, — сказал Коди.
— Не уверен, что мне удастся увидеться с вами. Учеба, сами понимаете.
— Понимаю. Счастливого пути. И постарайтесь по возможности меньше грызть себя.
— Да. Хорошо.
— Идите. Идите с миром, дитя мое.
Билли кивнул. Он знал, что может уйти сейчас и получить отпущение грехов. От желания его не осталось и следа. Мелкий эпизод, в коем не было ничего, кроме простого любопытства, открытости новизне, которую каждый искатель приключений берет с собой, отправляясь в новый мир. Он подступил к Коди — три шага — и поцеловал его в губы. Ни тот ни другой не произнесли ни слова. Билли повернулся к двери. Он чувствовал, что к верхней губе его пристала капелька влаги, — то ли слюны Коди, то ли его собственной спермы. Слышал, как стучат по половицам его башмаки. Он закрыл за собой дверь, прошел по голому коридору, спустился, перепрыгивая ступеньки, по лестнице. Пересек гнусный маленький вестибюль — полированные, желтого дерева панели, ряды покрытых пятнами хромированных почтовых ящиков, — открыл стеклянную дверь и вышел в ставший совершенно другим кембриджский вечер. Стоял апрель, воздух пах новой жизнью, хотя в ближайшие недели сюда еще будут залетать маленькие свирепые вьюги. Он глубоко вздохнул, потом еще раз. Он покинул эту комнату, но не ушел от нее. Унес с собой. Он целовал чужого ему мужчину и теперь с резкой внезапностью понял, кем станет. Свернув на Брэттл-стрит, он с любопытством прикоснулся к своим губам. Бурный, мутный вал счастья и ужаса окатил его — такой стремительный и внезапный, что он остановился и стоял, просто стоял перед своим отражением в витрине книжного магазина. Ликование и страх наполняли его. Он целовал чужого ему мужчину. Он позволил этому новому, этой возможности вселиться в него. Газетный лист облепил ему ноги, и вот здесь, в электрическом свете Кембриджа, он произнес свое новое имя — негромко, себе самому, — нежно и удивленно, словно разговаривая с незнакомым братом, который долгие годы отсутствовал и вдруг без предупреждения возвратился домой и возник перед ним, сияющий, неистовый и безумный, как ангел, полный ангельской умудренности и беспорочной печали.
Ну, не получалось, и все тут. Прошло уже столько времени, думала Сьюзен, что-то должно же было произойти, ан нет. Маленькие крючочки отказывались зацепляться один за другой, чтобы запустить длинный процесс их превращения в руки, в ноги, в первое шевеление безмолвной, красной дремоты. Она вела аккуратный учет дней и всегда знала правильные. Иногда Сьюзен думала: вот она. Вот эта крошечная пункция. Теперь-то все и начнется. Не начиналось. Она так и оставалась одинокой в своем теле.
