Вечером того безумного дня меня все еще трясло от избытка эмоций, мне нужно было найти укрытие, какое-нибудь дупло, чтобы спрятаться там и прийти в себя. Я хотела бы убежать как можно дальше от этого места, углубиться в лес, прочь от дорог, от равнин, от домов, от немцев. А вместо этого я рухнула рядом с ручьем. Лунный Свет остался со мной, его брат ушел. Я заснула как убитая.
Утром Лунный Свет тоже ушел.
Долгое время я шла в одиночестве, все было как в тумане. Почти каждую ночь мне снились кошмары, я слышала ту девушку, видела глаза мужчины надо мной… Девушка кричала, выла от боли, а он насиловал ее, плевал и убивал. И этот запах, повсюду запах потного человеческого самца как будто забивал мне ноздри. У волков все совершенно иначе. Если волчица не хочет волка, она прогоняет его, и самец должен ждать, пока самка его не примет. А здесь был грязный человек, которого волнуют лишь его собственные желания. Чудовищный убийца.
Он сто раз заслужил смерть за то, что сделал. И я не должна была чувствовать вины за то, что убила его. Но почему тогда эти кошмары заставляли меня кричать? Я была всего лишь ребенком, возможно, это было слишком тяжело для меня. После случившегося мне приходилось заставлять себя жить, я говорила себе:
— Посмотри, какое красивое дерево, нужно любоваться его красотой, она тебя утешит.
Я всегда пыталась найти способ исцелиться (после мамы Риты, после ловушки в гетто и после смерти этой девушки), и я убеждала себя:
— Мы живы, мы идем в верном направлении, мы найдем маму, мы продолжим путь…
Я разговаривала с деревьями, словно молилась:
— Вы все видите, вы все знаете, вы должны защитить меня, мне необходимо идти дальше, мои товарищи покинули меня, у меня больше нет семьи…
А как только я прекращала молиться деревьям, в ушах снова звучал тот крик раненого животного. Тогда я снова заставляла себя искать красоту вокруг, чтобы убежать от воспоминаний. Мне кажется, что я всю жизнь прожила в депрессии и постоянно искала какое угодно средство, даже самое малое, чтобы преодолеть ее.
Я много дней шла как в тумане и больше не думала о том, что нахожусь в России. Я не видела ничего, кроме деревьев, а деревья — они как я, им плевать на границы.
Я знаю, что спала, укрывшись в развилке дуба, на трех переплетенных ветках, образовавших замечательный крест. Но больше всего там было берез, таких красивых, что для меня они стали Россией.
Холод вернулся, а с ним пришел и голод. Поля опустели, дома попадались все реже. Часто они оказывались заброшенными и не могли предложить мне ничего, кроме ненадежного убежища. Дома — это ловушки, мне было противно укрываться в них. Я снова начала грызть корешки, жевать листья, обдирать кору, чтобы добыть горькую жидкость или червей. И я обращалась к маминому Богу:
— Ты не существуешь! Докажи мне, что ты есть! Дай мне еды… И чтобы прямо сейчас! Где мне найти еду? Укажи мне путь на ферму, если ты есть! Направь мои ноги! Но ты ничего не делаешь! Ты не существуешь!..
Я с яростью плевала в воздух:
— Попробуй-ка поешь землю, поешь… ты узнаешь, какова она на вкус… тебе плевать на нас, ты ничто, ты не существуешь! Мама, почему ты в него верила? Почему?
Такие приступы часто оканчивались слезами. Я снова шла вперед, сама не зная куда. Я старалась двигаться на юг, чтобы сделать большой крюк, ведь мне надо было вернуться на запад, но не той же дорогой, что вела через Польшу, страну мертвых.
Мне было очень тяжело без моей волчьей семьи. Я чувствовала себя по-другому, одновременно жесткой, стойкой и более уязвимой.
Однажды вечером, почти на закате, я заметила старую сгорбленную женщину, совсем одну. Она собирала сухие ветки в роще. Должно быть, она жила в той маленькой бревенчатой хижине неподалеку. Я выждала еще немного, но больше никого не заметила, она была одна.
Обычно я стараюсь не приближаться к людям, но вот уже несколько ночей мне было так холодно и так голодно, что я без опаски подошла к ней. Старая женщина вздрогнула. Она даже не услышала, как я приблизилась. Я никогда не видела столь старого, морщинистого и сухого лица. Она с трудом распрямила спину, подслеповато сощурилась, из-под платка выбились седые пряди. Она молчала, я тоже, мы просто стояли и смотрели друг на друга. Женщина выглядела такой немощной, что я решила ей помочь. Я собирала ветки вокруг нее, надеясь, что, когда принесу ей хворост, она даст мне что-нибудь поесть. Старушка волочила за собой мешковину, на которую складывала ветви, я поступила так же. Когда набралось достаточно, она связала концы ткани и направилась к хижине, таща за собой вязанку. Она свалила хворост возле двери и знаками предложила мне войти, а когда я отказалась, начала что-то говорить. Я не понимала, но сам язык был для меня знакомой музыкой, музыкой моей мамы. Я была на земле «douchy mayej», «души моей».
Я отказывалась войти, жестами объясняя, что не понимаю, но хочу кушать. В конце концов женщина вышла с кружкой теплого молока и куском черствого черного хлеба.
Она смотрела, как я с жадность поглощаю ее скудную пищу, теплое молоко успокоило судороги, скрутившие мой желудок. Старушка говорила что-то еще, приглашала меня войти, но я отрицательно качала головой. Я боялась оказаться взаперти. Я предпочла холод дому, в котором меня могли запереть, и свернулась калачиком за кучей хвороста, чтобы отдохнуть.
Ранним утром, когда ноги у меня заледенели от холода, я обнаружила перед дверью хижины еще одну кружку молока и кусок хлеба. Я все съела и убежала. Я думала, что старая женщина из жалости хочет приручить меня, но я никому не позволю таким способом связать меня. Я никому не доверяю. Волк отдает мне часть добычи — это братский подарок. Человек помогает мне — я принимаю это с опаской. Я могу с чистой совестью воровать. Жалость пугает меня. Должно быть, подобное неприятие стало результатом ложной жалости Вираго.
Голод царит повсюду в деревнях, где я ищу пропитание. Если в них еще кто-то живет, то на кухнях нельзя найти ничего, кроме супа и сухарей. Я видела разрушенные бомбардировками деревни, развороченные фермы, крестьян, потерявших все. Я не знала о Сталинграде, о кровавой бойне, которую устроили немцам под Курском. Разгром нацистов начался в России. Если бы мне тогда кто-нибудь рассказал об этом, я пустилась бы в пляс на снегу.
Я шла по изрытой дороге, особо не таясь, настолько местность вокруг была бедной, а я голодной. Я прошла мимо старика, который спорил с мужчиной моложе его и держал на привязи собаку, такую же старую, как он сам. Я подошла поближе: это был волк, который утратил свой истинный облик. Облезлый мех, худые бока, слепые глаза — и кожаный поводок. Когда я дружелюбно протянула к нему руку, он показал зубы. На мне до сих пор сохранился запах моих волков.
Бедный старый волк, ослабевший пленник, он принял меня за молодого волка, который может напасть. Старая волчица реагировала так же, когда «Красавица» приставала к ней. Незадолго до этого я стащила кусок свиной кожи и могла бы разделить его с ним? но он тоже отказался от моей жалости, и я поняла его.
Я отправилась в путь. Бомбардировка в разгар дня поразила меня так же, как и жителей деревни, в которую я пришла. Я пряталась за стеной и ждала, когда появится возможность забраться в дом, — и тут все стало взрываться и полыхать. Я распласталась по земле, перепуганная до смерти. Мне уже приходилось видеть последствия бомбардировок: в Бельгии — взорванный мост, в России — целые деревни. Но я не представляла себе, как можно разрушить столько домов за один раз. Бомбы падают с грохочущих небес, полных черного дыма. Ничего общего с теми самолетами, на которые кричал дедушка. Рядом со мной рушится стена, я бегу, не помня себя, чтобы где-нибудь спрятаться. Повсюду мечутся люди, двери закрыты, я стучу, бью ногой, но мне никто не отвечает. Я плачу от страха под ливнем из огня и пыли. Ко мне бросается маленькая собака, такая же перепуганная, как я. Как сумасшедшая, она лает на самолеты, грохот, бомбы. Я прижимаю ее к себе, пытаюсь успокоить, беру на руки, чтобы найти укрытие. Но спрятаться негде, вокруг все взрывается, улица покрыта трупами, обломками домов, камней, деревьев и разной утвари. Зачем прятаться в жилищах, которые становятся ловушкой? Дедушка говорил: «Если я умру, то умру стоя, на открытом воздухе».
Меня трясет, но я стискиваю зубы и запрещаю себе бояться. Я снаружи, на открытом воздухе, я смелая, я не умру, потому что я отказываюсь умирать. Хватит с меня смерти, хватит с меня доброго Бога, который ничего для меня не делает, добрый Бог — всего лишь «пфу»! Я больше никогда не буду бояться!
Когда воцарилась тишина, собака все еще рычала. Я отпустила ее, она сразу же сбежала, а я бросилась в другую сторону. Я покинула деревню, чтобы не бродить среди трупов, среди запаха смерти. Селение было охвачено огнем, дома лежали в руинах, мне придется искать еду в другом месте. Двигаться вперед, идти, выживать, чтобы однажды найти своих родителей. Они не были мертвы, я даже мысли об этом не допускала.
