9
Конец детства
Я шла по опушке елового леса, расположенного на вершине склона, у подножия которого пролегала земляная дорога. Я избегала открытых пространств, насколько это было возможно, а после бомбежки опасалась заходить в деревни и выбираться на дороги. Издалека я смотрела на крыши домов, на возвышавшийся над ними белый купол, похожий на церковь. Дорога внизу, должно быть, ведет туда.
Я услышала шум грузовика и быстро спряталась. Серо-зеленый грузовик, покрытый брезентом, появился на повороте. Я ждала, что он проедет мимо, но машина заехала на земляную дорогу, развернулась задом ко мне и остановилась. Этот маневр заинтриговал меня, потому что теперь грузовик стоял прямо перед прямоугольной ямой, глубокой и довольно широкой. Возможно, он собирался что-то выгрузить. Из грузовика вышел солдат и откинул брезент. За ним вышел еще один немец, в кепи. Он выглядел как офицер. Под брезентом я увидела детей. Солдат доставал их по одному, ставил на землю и выстраивал вдоль ямы. Я находилась с другой стороны, прямо над дорогой, и прекрасно видела всю эту странную сцену. Ребенок, который стоял ко мне ближе всего, держал в руке кусок тряпичной куклы. Эта девочка очаровала меня. Она была светловолосой, как я, а кукол я не видела уже очень давно. Я лежала на земле, за деревьями, уткнувшись носом в траву, и ждала, чтобы выяснить, зачем сюда привезли детей. Было тихо, они не разговаривали, не двигались, солдаты тоже молчали. Ребята, маленькие и большие, выглядели одинаково несчастными. Но я смотрела только на мягкую куклу в руках маленькой девочки, время от времени она прижимала ее к груди.
Дети были настолько спокойны, что у меня даже мысли не возникло, будто их собираются убить. Я только думала: почему их ставят в ряд, друг возле друга? Но вот вперед вышел офицер с оружием в руках и начал стрелять в голову каждому ребенку. Я видела, как в тишине после каждого выстрела падают тела, и была просто изумлена: если бы не грохот оружия, я бы решила, будто они падают сами по себе. Меня резко вырвало, словно желудок хотел вылезти наружу. Но я не могла отвести взгляд от этого чудовищного зрелища. Последняя девочка, та самая, что стояла ближе всех с куклой, упала, в то время как я задыхалась от страха и беспомощности.
Я хотела заорать: «Бегите! Спасайтесь!» — но я не должна была кричать. Я ничего не могла сделать. Невозможно было помочь, не подвергнув опасности свою жизнь, — это сводило меня с ума. Я билась лицом о дерево, словно пыталась навсегда запечатлеть на коже рисунок коры. Я должна сдержать ярость. Я испугалась. Несмотря на храбрость, страх никуда не пропал, он был в животе, в голове.
Солдат достал лопату из грузовика, чтобы закидать детей землей. Ребята, которые не плакали, не кричали, не пытались сбежать, постепенно исчезали в могиле. Тишина, которая наступила после выстрелов и нарушалась лишь скрежетом лопаты, была еще хуже. Грузовик уехал, а я стояла ошалевшая, со следами рвоты на лице. Я говорила себе: «Что мне делать? Может, кто-то остался в живых? Я должна была убить этого человека!» Но скорее он убил бы меня.
Я разъярилась от собственного бессилия. Я чувствовала себя почти трусом. Эти дети падали один за другим, ждали своей очереди, ничего не делая. Именно эта покорность испугала меня больше всего. Ни крика, ни попытки к бегству! Я бы обязательно попробовала! Конечно, они были ослаблены, обессилены, возможно, больны, но я не понимала их пассивности и не понимала, как человек мог совершить подобное — убить детей.
Я думала: «Немцы убивают всех, детей, женщин, мужчин, все время. Они не уважают жизнь, никого не щадят». Грузовик уже давно уехал, а я все еще была там. Меня рвало желчью и водой, и от этого болел живот. А я ошеломленно смотрела на могилу, чувствовала себя виноватой, бесилась оттого, что не могу подойти к ней и посмотреть, есть ли выжившие, раскопать тела детей. Я все равно не двигалась, потому что боялась: грузовик вернется, и все начнется сначала. Могила была большой, заполненной не до конца, там еще оставалось место…
Неподалеку отсюда находилась деревня, и я решила, что дети, скорее всего, были оттуда, а немцы могут привезти и других. Я сама была ребенком, хотя и забыла об этом, пока была одна, но внезапно мне в голову пришла ужасная мысль: дети, упавшие в яму, наверное, были одного возраста со мной. Я вдруг спросила себя: а может, я такая же большая, как они, или даже выше ростом? Я хотела узнать, убивают ли немцы детей моего роста и моего возраста, будто смерть угрожала только им. Я видела среди расстрелянных совсем маленьких детей, и это пугало меня: «Если я больше самых маленьких, то я точно в опасности».
Я прислонилась спиной к дереву, воткнула нож над головой и посчитала, сколько во мне ладоней. Я ничего не узнала о росте других детей, но решила, что уже достаточно большая.
Даже спустя многие годы после войны я не могла без слез рассказывать об этих детях. В кошмарах я видела, как они падают, словно игрушечные человечки, и я проваливаюсь в пустоту вместе с ними. Для меня была невыносимой даже мысль о том, чтобы заниматься с детьми. Обо мне порой говорили: «Она их не любит!» Это неправда, но иногда, когда ребенок капризничал из-за какой-то глупости, я снова видела, как те малыши падали в могилу, и я не могла вынести его плача, потому что была не способна рассказать ему о войне. Так же, когда я сталкивалась с немцем, в моей памяти моментально всплывал образ того немца: его глаза, его кровь и та ненависть, от которой я так и не смогла излечиться.
В тот день закончилось мое дикое несознательное детство. Я стала по-другому чувствовать опасность. Теперь я была всего лишь маленькой девочкой, которую хотят убить, еврейкой, верившей в то, что может найти и спасти своих родителей. Невыполнимая мечта ребенка могла завершиться смертельным кошмаром. Это война, а я боец. Как и остальные, я была храброй и тоже боялась, я кралась вперед, словно маленькая мышка, ищущая дорогу. Но сейчас я не знала, куда идти.
Казалось, что здесь заканчивается «Восток». Я так и не смогла найти маму.
Я шла вперед больше для того, чтобы не отступать. Однажды я увидела, как над деревьями кружатся хищные птицы. Если я пойду за ними, то отыщу еду. Но помимо них я различила в небе тонкую струйку серого дыма — огонь, а значит, там и люди.
Я осторожно двигалась вперед, живот урчал от голода. Может быть, мне удастся стащить что-нибудь у охотников. А если это будет слишком опасно, то я вернусь и доверюсь птицам.
Рядом с большой хижиной, из которой выползал дым, я увидела двоих мужчин, женщину и лошадь, привязанную к дереву. На людях не было формы. Один из мужчин, выглядевший довольно мирным, обстругивал кусок дерева и разговаривал с остальными. Но для меня и это было слишком. Я уже собралась тихо убежать, когда на мою шею опустилась чья-то ладонь. Огромный мужчина с огромными руками поднял меня в воздух легко, как перышко.
Я описалась от страха. На мне было надето по меньшей мере трое штанов, они были подвязаны под мышками и доходили почти до подбородка. Старый плащ с капюшоном поверх куртки заменял мне пальто. Из-за этого от меня плохо пахло, я была покрыта язвами и струпьями, зато мне было тепло.
Я отбивалась, как черт, пиналась ногами, а бородатый мужчина недюжинной силы смотрел на меня, с высоты своего роста. Он без труда принес меня к остальным и поставил на землю, но не отпустил. Я увидела, что с другой стороны хижины тоже были люди, дюжина мужчин с ружьями, — и ни на ком не было знакомой формы. Речь их звучала знакомо — это русский. Я, хоть и убедилась, что не попала к немцам, молчала, как всегда. Меня отвели в хижину. Внутри были печь, дрова, стол; пять-шесть детей старше меня сидели на лежанках, с ними женщины, а в углу этой довольно большой комнаты с низким потолком стояли ружья. Было тепло, люди не выглядели ни взволнованными, ни агрессивными, а мужчина, который схватил меня за шею, как зайца, даже улыбался, разговаривая с единственной женщиной, которую я запомнила, — она была очень красивой. Дедушка назвал бы ее «красивой пышной женщиной». Мужчина, обстругивавший деревяшку перед хижиной, с любопытством разглядывал меня, я тоже на него смотрела снизу вверх, готовая притвориться «дурочкой» — и сбежать при первой же возможности.
Он пытался мне что-то объяснить. В конце концов он постучал себя в грудь и четко произнес: «Миша». Затем он ткнул пальцем в меня и стал чего-то ждать. Я ничего не говорила, тогда он ткнул пальцем в женщину: «Малка». Потом он снова показал на себя: «Миша»…
Когда-то, до всех этих событий, меня звали Мишке. Мое имя не произносилось с тех пор, как я потеряла родителей, а сходство «Миши» с ним успокаивало меня и даже ласкало слух. Поэтому я улыбнулась мужчине, и он обрадовался.
Сегодня я спрашиваю себя: интересно, что он думал о грязной девочке, появившейся ниоткуда и даже не говорившей на его языке?
